[1927]

Сильнее, чем когда-либо прежде, тяготит каждого европейца, чье призвание - иметь дело со словами, то обстоятельство, что их так редко удается употребить недвусмысленно. Слово не стоит в пространстве, как статуя; предложения не движутся по кругу, как полифоническая волна канона. Непонимание, непонимание, непонимание - вот урожай, который вновь и вновь попадает в ригу. Почему? Общеупотребительные слова отлучены от символической силы. Жизнь высасывает ее из тощих грудей философии. Только слово, которое рождено самой философией, иногда обретает прозрачность кристалла, отшлифованного человеческой рукой, - ценой утраты дикости естественного роста.

Большие поэты пытаются вернуть речи магическое значение. Они сгущают смысл, создают для него связи с окружающим миром, с Универсумом, с прошлым и будущим. Помимо простого словесного сообщения появляется некое отображение в вечности. Сообщение отчасти утрачивает свою фактичность. Открытый человек внезапно слышит музыку наподобие хорового пения, пространственное дыхание наполненного бурей безлюдья; он вдруг ощущает реальность космических событий, раскрывается навстречу такой правде, которая, сама по себе, ему совершенно чужда и нежеланна, которая - в его настоящем - бесполезна, даже вредна.

Жесткий и радикальный пример такого рода - короткая фраза Бюхнера в его «Войцеке»: «Андрес, не иначе это все франкмасоны!» Здесь реальное существование масонского сообщества совершенно не принимается в расчет. Тот, кто знает членов какой-нибудь ложи или чувствует себя причастным к масонскому движению, никогда не поймет всей тайны, заключенной в испуганном возгласе Войцека: не почувствует, что тот не созрел для трезвого восприятия жизни, потому-то в душу ему и заполз страх перед привидениями.

Символические действия, еще встречающиеся в современной поэзии, почти всегда воспринимаются как банальные новшества, если люди не понимают их цели. По этой причине наши лучшие поэты не привлекают к себе внимания и не находят последователей. Они становятся мучениками не только в силу своей натуры, расщепляющей их на две части, на революционера и консерватора, но и потому, что язык наподобие китайского или древнеегипетского в принципе не переводим. Из двадцати пяти букв нельзя создать никакого соответствия для неисчерпаемых знаков. Расшифровка таких языков - это процесс фильтрования, при котором теряются ключи к тайне... Вот представьте себе, что кто-то говорит или думает о древнеегипетском слове «женщина». Оно не однозначно, не ограничено; и обладает столь высокой степенью холодного абстрагирования, что для поэта она неприемлема. Как ему быть с тем, что египтяне писали, собственно, «женственный человек»? Ему такое понятие ни к чему; а поскольку он от него отказывается, он у себя в духе апеллирует к нежным и сладостным переживаниям, испытанным миллионами людей. Но он заблуждается. Разного рода трудности - отсутствие среди нынешних людей единомыслия, давление повседневности - убивают его намерение. Он, отчаявшись, начинает совершать ложно-величественные жесты: скандирует слово по слогам или изгибает фразы таким образом, чтобы содержание слова расширилось. Вдруг кто-то ему говорит, что существует язык, в котором слово «женщина» включает в себя знак луны. И тут он чувствует, как его обессиливший ум цепенеет, и начинает мечтать о языке зримых образов, который не помогал бы взаимопониманию, а обеспечивал истинную общность, не ускорял бы процесс логического мышления, а отражал универсальный мировой закон, не суживал бы понятия, а раскрывал их во всей полноте; такой язык не мог бы сделаться вульгарным, потому что в нем даже самые распространенные слова еще сохраняли бы связь с природными стихиями, а значит, заключали бы в себе судьбу и смысл.

Нетрудно убедиться, что в культурах, опирающихся на язык изображений или символических знаков, где каждое новое слово есть лишь расширение одного из хорошо обоснованных представлений об устройстве сотворенного Универсума или земного мира, любое трагическое событие сгущается, превращаясь в акт жертвоприношения или элемент установленного Богом круговорота; таким образом, представление о безнадежном страдании преодолевается. Описания даже самых безудержных страстей кажутся нам бесстрастными. Так, превращение умершего в некое духовное существо дает повод для гимнов, которые совершенно игнорируют страх еще живущих. Мощные проявления чувственной любви становятся общепризнанным законом, из-за чего все ее дерзкие и отталкивающие аспекты превращаются в праздничный ритуал. Египтянин говорит просто: «Мой дом». Но если спросить его: «Куда ты идешь?», он ответит: «К моему вечному дому». Имея в виду гробницу. И нам покажется, будто течение времени еще не открыто. Подобно тому, как статуи египетских богов вечны на своих тронах, так же вечны и символы человеческих мнений, которые, даже превратившись в слова, продолжают связывать живых с умершими.

Не что иное как боль отдельного человека разрушило тот священный порядок, от которого все мы происходим, порвало нити, натянутые между звездами и человеческими путями. Но почему страдания победили слово? Как возникла эта потрясшая небо революция? Почему ставший одиноким человек ощутил вдруг, что принцип несправедливости ополчился против него? Один язык, более близкий нашему, чем древнеегипетский или китайский, выдал этот секрет. В вавилонской поэме о сотворении мира мы читаем:

Времена выросли и удлинились.

А предшествовали этому священные эпохи становления, лишенного боли: времена богов и их прародителей.

Когда вверху не названо небо,

А суша внизу была безымянна,

Ансý первородный, всесотворитель,

Праматерь Тиáмат, что все породила,

Воды свои воедино мешали.

Тростниковых загонов тогда еще не было,

Тростниковых зарослей видно не было,

Ничто не названо, судьбой не отмечено,

Тогда в недрах зародились боги,

Явились Лахму и Лахаму и именем названы были.

Времена выросли и удлинились:

Тогда родились Аншар и Кйшар.

Дней стало много, года умножились.

Неподражаемо удалось здесь слову описать время.

Это - пробуждение самого искусства поэзии. Ей выносится приговор, что отныне ее судьба всегда будет связана с течением времени: ни один поэтический образ не сохранится неизменным на протяжении столетий. Позже у поэзии появится спутница, музыка - более дружелюбная сестра, способная оторваться от текущего времени и вознестись в поющие эмпиреи бесконечности. Поэзия же - самое земное из искусств, самое человечное, самое непритязательное, но и самое необузданное, загнанное в поток времени, дальше и дальше уносимое им от изначального божественного истока; прибежище для еретиков, обездоленных, бунтарей, буянов; скорее яростное оружие, чем нежная утешительница, скорее разрушительница, чем любительница покоя; поэзия черпает материал из звуков человеческой речи, впитывает оттенки каждого проходящего года и стоны, доносящиеся из подземного мира; она будто бежит, расточая себя, по единственному оставшемуся ей пути: по дороге человеческих страданий.