Ежедневно он внимательно вглядывался в мелькавшие перед ним лица, разыскивая среди них Амальгара, епископа, посланного в Константинополь, приезда которого ждали. Если бы Амальгар приехал и вручил ему мирный договор, подписанный другим императором, это стало бы добрым предзнаменованием для коронации Людовика.

К рассвету дня, назначенного для коронации, Амальгар так и не появился. Шарлемань, хромая, вышел из-за портьеры и, облегченно вздохнув, тяжело опустился на лавку, чтобы его побрили и причесали.

Небо над холмами, похоже, прояснилось. Шарлемань обратил на это внимание и произнес:

– Хороший знак. Разве не заканчивается вражда и не отступает голод? Никогда еще начало дня не отличалось таким миром и всеобщей любовью.

Затем, чувствуя, как железный нож гладит его подбородок, а костяной гребень расчесывает волосы на голове, он задремал. Ему исполнился 71 год, и болезнь отняла последний небольшой запас сил, оставшийся у него. Он превратился в маску, волнующий образ величия. Шаг за шагом он осуществлял привычный ритуал власти, поддерживаемый только собственной волей. Он не мог уже в мыслях отделять своих многочисленных внуков и собственных юных отпрысков от созданной им империи. Нужда в долговязом бастарде Тьери и его сознании соединялась с потребностью в приезде Амальгара…

Утром 11 сентября 813 года Шарлемань вошел в неф своей церкви, когда хор пел: «Христиане, верующие…» Шаг за шагом он продвигался мимо темных колонн к алтарю, сиявшему несметным количеством горевших свечей. Опираясь на сильное плечо сына, он не нуждался в посохе. Его голову венчала корона императора, а на груди висела тяжелая золотая цепь с королевскими знаками отличия. Насколько мог судить Шарлемань, на нем была мантия античных императоров.

Обратив на себя подобным образом внимание духовенства, стоявшего по обеим сторонам от него, и знати, толпившейся на галерее, Шарлемань возвышался среди них во всем своем величии. Он преклонил колени в молитве, затем, поднявшись, повернулся к алтарю, где покоилась вторая корона, и всем показалось, что перед ними энергичный человек, полный надежд и могущества. Когда он говорил о Людовике как об истинном сыне и верном слуге Господа, они проливали слезы радости. Когда он спросил, все ли согласны с тем, что он должен пожаловать корону империи своему сыну, королю Аквитании, все единогласно ответили, что это должно быть сделано «по воле Бога и в интересах империи».

Только когда Шарлемань обратился к сыну и спросил его, согласен ли тот возложить на себя обязанности правителя, его голос неожиданно дрогнул. Потребовав от сына защиты всех храмов и сострадания ко всем несчастным, Шарлемань продолжил:

– И будь во все времена милостив к своим сестрам, племянникам и племянницам, а также и к другим, кто одной с тобой крови.

Вновь он потребовал от сына, чтобы тот в этом поклялся, и Людовик дал клятву. После чего Шарлемань возложил корону на голову сына и произнес молитву:

– Благословен будь всемогущий Господь, позволивший мне дожить до этого дня и лицезреть моего сына на моем троне.

Толпа кричала:

– Да здравствует Людовик, император Август!

Хильдебальд приблизился к алтарю, чтобы отслужить мессу, и хор запел: «Приди Дух Святой…»

Для тех, кто наблюдал за ним в тот момент, Шарлемань воплощал в себе нечто большее, чем царское величие. Он стоял у алтаря, призывая всех молиться, словно апостол из давно ушедшей удивительной эпохи. Юный Бернард вышел вперед, чтобы пройти посвящение в качестве короля лангобардов.

Тот день стал настоящим праздником. В последующие дни знать, подвластная Шарлеманю, присягала на верность Людовику, своему второму императору, а Шарлемань осыпал сына богатейшими подарками. Никто, кроме Бурхарда и самого Шарлеманя, не вспомнил о том, что Амальгар так и не вернулся из Константинополя.

Однако все были удивлены, когда Шарлемань приказал сыну возвратиться в Аквитанию, где Людовика ждали его обязанности. «Затем, – объяснил хронист, – чтобы сам всемогущий император мог сохранить свой титул в обстановке привычных почестей».

Врачи вместе с Эйнгардом сильно расстроились, так как больной отец нуждался в поддержке сына. К тому же резиденция новоиспеченного императора находилась не так уж далеко, в Аквитании. Но похоже, Шарлемань даже представить себе не мог, что кто-то еще будет править вместе с ним в Ахене. Людовик подчинился и, не задавая вопросов, отбыл к себе домой.

Наступало полнолуние. Взошедшая луна стояла над стеной сосен и заливала светом битком набитый город, и в лунном свете река отливала серебром. По ночам из леса доносилось холодное дыхание осени. Шарлемань считал дни до того момента, когда он наконец отправится в лес верхом и там отдохнет.

Под лунным светом Ахен вернул себе привычный облик. С холмов исчезли шатры. После захода солнца редко где светились огни. В лесу, где сжигали листву, мелькали красные искры. Скот выгнали на сжатые поля. Шарлемань призвал к себе четырех охотников и поинтересовался о готовности лошадей и собак.

Врачи умоляли его не выезжать в холодную погоду. Он ответил, что не собирается в далекие Арденны, а отправится в охотничьи угодья неподалеку от Ахена. Он уведомил Бурхарда о том, что нужно будет исполнить. Просыпаясь по ночам, Шарлемань ощупью пробирался к свечам, горевшим в сокровищнице и кладовой. Какое-то время он смотрел на запечатанные сундуки. Затем разыскал молчаливую Ротгейду там, где она спала отдельно от остальных женщин, и просил ее позаботиться о мальчике Тьери, рожденном, как и она сама, вне брака.

Как-то ранним утром Шарлемань, небритый и без мантии, вошел в потайную дверь церкви Девы Марии. На нем была куртка из овчины и голубой плащ, и он чувствовал себя прекрасно. Помолившись, Шарлемань оглядел церковную утварь на алтаре и горевшие по его приказу светильники. Затем он вышел, чтобы созвать охотников.

«Невзирая на слабость по причине возраста, он отправился на охоту как обычно, – записал Эйнгард. – С охоты вблизи Ахена он вернулся примерно 1 ноября. В январе у него начался сильный жар, и он лег в постель. Он прописал себе пост, как обычно делал при температуре. Но при этом он страдал от боли в боку, которую греки называли плевритом; тем не менее он продолжал поститься, лишь изредка позволяя себе несколько глотков для поддержания сил. На седьмой день после начала болезни он причастился и умер в третьем часу утра на 72-м году жизни».

Шарлемань умер в январе 814 года. Прошло всего несколько дней, и из Константинополя прибыл епископ Амальгар, посланец императора, с подписанным договором о мире между двумя империями. Но Шарлеманя уже не было в живых, чтобы провести договор в жизнь и попытаться соединить вместе разделенные половины христианского господства.

С первого дня возникло ощущение чего-то необычного в смерти монарха, почти 46 лет управлявшего жизнями множества людей. Людовик, находившийся на юге, не мог принять на себя руководство. Шарлемань позабыл сообщить своим командирам, где он желает быть похороненным. Паладины посовещались и решили похоронить тело в пышных одеждах, со всеми королевскими регалиями, в мраморном саркофаге под алтарем базилики в Ахене, городе, который он построил. Кроме того, из дворца в похоронной процессии приняли участие только маленькие дети, которых привела Ротгейда.