— Так что же, мсье Лапи́н? Есть в Опочке красивые барышни?

Жану с нимфами не везло. А Пушкин, оседлав любимого конька, взялся учить его:

— В обращении с дамами не стоит останавливаться на полпути. Нужно идти вперед нагло и без оглядки. Пользоваться где только можно наслаждениями вовсе не платоническими.

— Гадкий вы! — воскликнула Аннет. — Не достойны вы, чтобы вас любили!

— При такой философии, — сказала Евпраксия, кладя на ладонь черный продолговатый изюм, — многим, должно быть, хочется свести с вами счеты?

Пушкин сделал страшные глаза, подтверждая, что да, врагов толпы. Покинутые женщины, рогатые мужья, обманутые любовники…

— Вы что же, господин Пушкин, не верите в постоянное чувство? — допытывалась Анна.

— Что может быть в женщине пошлее постоянства? — потешался сосед. — Такая дама тяготит. Она просит вас уничтожить ее письма — оставьте их на виду. Она шлет вам весточку — отложите ее, чтобы заняться более достойной мишенью. Это высокая наука. Знайте, дитя мое, в свете любовь — род развлечения. Как карты или танцы.

Тут девицы, не выдержав, схватили с дивана подушки и начали дубасить ими поэта по голове и плечам.

Белая Церковь.

— Как ты осмелилась опозорить мужа? — Лиза вздрогнула от пощечины, которую залепила ей мать.

Графиня приехала в Белую Церковь, как побитая собака. Думала спрятаться и наплакаться в объятьях старухи. Но Александра Васильевна впала в такой гнев, что дочь и не упомнила, когда в последний раз видела ее столь грозной.

— Но я… не виновата…

Браницкая возвышалась над Лизой, как колосс Родосский.

— Плохо же я тебя воспитала, если ты не помнишь своих прямых обязанностей!

Хозяйка Белой Церкви закрыла лицо руками. Они сидели одни в спальне Александры Васильевны, которую та предусмотрительно заперла на ключ.

— Как ты могла унизить мужа? Или ты не понимаешь, каким уязвимым делает его нынешнее положение?

— Я иногда думаю, что вы любите Михаила больше, чем родных детей, — с упреком бросила дочь. Графине казалось: мать примет ее сторону. А выходило, она горой стоит за Воронцова.

— Я привязана к твоим братьям, — возразила Браницкая. — Но они — обычные люди. Пустые, как их отец. Михаил другой. Много лет назад я любила такого человека. А он любил весь свет. Тебе повезло. Вы были счастливы. Но ты все расплескала!

— Я ничего не сделала! — Лиза была оскорблена до глубины души.

Браницкая покачала головой.

— Твоя первая обязанность — семья. А ты занялась устройством чужих дел, не задумавшись, как все выглядит со стороны. Это очень легкомысленно.

«Разве ее собственная честь чиста!»

Александра Васильевна легко догадалась, о чем думает дочь.

— У тебя есть право упрекать меня, — сказала она без тени обиды. — Я попала ко двору рано и по неопытности сразу утратила репутацию. Мне было очень тяжело. Я положила все силы, чтобы воспитать вас настоящими дамами. Молила Бога, чтобы ни одна из моих девочек не пережила презрения света. — Плечи старухи затряслись. — Я никогда не думала, что это будешь ты. Только не ты, Лиза!

— Мамочка, ну что же мне делать? — Графиня прижалась к животу Александры Васильевны.

— Самое ужасное, — сказала та, поостыв, — что у Михаила теперь просто нет выхода, кроме как завести любовницу.

Одесса.

Старуха Браницкая ошибалась. Воронцов не ударился во все тяжкие. Хотя очень хотел. Сначала со зла. Потом по естественной надобности. Но… Смешно сказать, он боялся обидеть Лизу. Дикость собственного поведения была для него очевидна. Супруги в публичной ссоре, фактически в разъезде. Однако в глубине души граф не верил виновности жены и все надеялся, что дело как-нибудь объяснится.

В первый же вечер к нему пришла Ольга. Дом Нарышкиных перестраивали, и родственники жили во дворце наместника. Невестка выскользнула из-за полога кровати, когда Михаил, наскучив глотать бренди, поплелся спать. Лунный свет, падавший из открытого окна, делал ее фигуру неестественно легкой. Было бы ложью сказать, что она не приковывала взгляд.

— Вы бы, сударыня, хоть подождали, пока постель остынет, — съязвил Воронцов.

— К чему? Запах третьего возбуждает. — Ольга повернула к нему темные, раскосые, как у рыси, глаза и, по-кошачьи изогнувшись, лизнула деверя в подбородок.

Граф провел рукой по спине женщины от загривка до крестца и осознал, что не хочет ее.

— Если вы намерены спать здесь, я пойду в кабинет.

— Я доберусь и до кабинета, — пообещала она.

Кишинев.

Филипп Филиппович сначала увидел, как осколки стекла брызнули на пол, а потом услышал звук разбитого окна. Увесистый булыжник приземлился в супницу, расколов фарфор надвое. Чиновник отпрянул, но было поздно. Руки, салфетку, заправленную за ворот, колени и живот обдала горячая волна. Жирные капли испортили турецкий халат и белую рубашку. Наказание Божие!

С ног до головы в борще Вигель поплелся к звонку. Надобно было звать денщика — прибираться, и кухарку — накрывать в другой комнате. Хуже всего, что супница графская, и ее пропажи из сервиза не объяснить выходкой местных мальчишек. А кто, спрашивается, разрешал вам, господин советник, пользоваться парадным севрским прибором? Тарелок у вас своих нет?

С тех пор как крыша на Пестром доме Варфоломея провалилась от снега, наместник нанял себе другую резиденцию и благодушно позволил Вигелю поселиться там на правах смотрителя. Нечего и говорить, что житье на графских хлебах только повышало статус чиновника. К нему относились как к доверенному лицу, «оку» генерал-губернатора. Филипп Филиппович изо всех сил стремился соответствовать: работал в кабинете начальника, обедал в столовой, только что не спал в спальне — отчего-то робел. И курить позволял себе лишь на крыльце. Михаил Семенович не переносил запаха табаку, а дым въедается в ковры, так что не стоило…

Теперь незадача — супница вдребезги, а второй такой до самого Парижа ищи-свищи. Как же быть? Тем временем за разбитым окном в саду раздавались гиканье и свист. Молодежь неспроста залепила камнем в стекло. Хорошо еще палками не отделала, выходить по вечерам Филипп Филиппович боялся. После возвращения из Одессы он пребывал в состоянии войны со всем городом. Полгода тихой жизни — выше сил. Сколько раз, переезжая с места на место и начиная карьеру заново, советник давал себе слово сидеть ниже травы. Но нет, злой рок преследовал его!

На сей раз причиной общей вражды стала «Записка о Бессарабии». Воронцов велел приглядеться к местным порядкам и сочинить доклад. Вигель сглотнул слюну и взялся за перо. Досталось всем. Особенно молдаванам. Ленивы, беспечны, уповают на русские штыки, но чванятся и понятия не имеют о благодарности. Чтобы сии земли вросли в империю, надобно перекрыть границы и совершенно изгнать молдавский язык из употребления.