новая тарелка и миска; жена, не глядя, подавала ему, раздражалась на каждое его такое медленное и неумелое движение. Ссора набухала в кухоньке, заполняя немногие пустые закутки на шести квадратных метрах, – нависала. Монахов оглядывал каждый плод – любовался. Это были прикосновения, равные маминым, – обратная связь. “С кем… – неслышно бубнил он под нос. – Ишь ты, с кем!..” Однако вдруг увидел Наталью, метущую красной юбкой вдоль базарного ряда. “Ясно с кем… Мало ли с кем?..” Вопрос жены не исключал эту возможность: с кем – это не эти именно фрукты, а может, и другие, но в одно и то же время… Монахов усмехнулся и покачал головой: логика… Жена его была очень логичной женщиной, перед ее неумолимыми последовательностями он пасовал. Он никогда не выдерживал спора – начинал кричать, топать ногами, махать самому себе кулаком – оказывался не прав. “Что кричишь? Что я тебе такого сказала?” И он не мог внятно восстановить, что, – оказывалось: ничего. С чего его разнесло?.. “А вот с чего, – монаховская мысль кипела вслед за еще не разыгравшейся ссорой. – Есть жизнь, и есть мысль о жизни, абстракция. Так жизнь, после мысли о ней, не обязана укладываться в идеальную схему…” Жена, казалось ему, страдала именно от этого несоответствия обратной связи, а не от жизни. Требовала от него, чтобы он был строен духом, как ее мысль. “А сама-то, сама!..” – тут же вскипал Монахов; ровненькие, упитанные обиды выстраивались готовной очередью. И все-таки эта ее особенность была уникальной: сами-то мысли ее по отношению к жизни восхищали Монахова соответствием, зато возмущала попытка обратно их приложить к завтрашнему дню и к нему, Монахову. Например, могла она сейчас сказать: “А что ты хочешь? Разлука и есть ссора”. Мысль такую еще надо суметь подумать. “Но не в фильме же Антониони мы снимаемся, а – живем!” – взревел про себя в ответ Монахов. Или: “Как же для меня может существовать кто-нибудь, кого я не знаю? Я не знаю твою мать, откуда мне взять отношение к ней? Сюсюкать потому, что она именно твоя, – тебе ведь не этого надо. Кого нет, того нет. Незнакомых – просто нет в природе”. Монахов не мог бы не согласиться с ней, рассуждай они о книге, а не о нем. Могла она сказать и так: “Тебя не было, откуда я знаю, что ты по-прежнему есть? Ты был – и тебя не стало…” И дальше: “А с чего ты взял, что это я, к кому ты вернулся? Может, это уже и не я. Ты же меня не выключил, уезжая…” – “Но я же в командировку поехал!.. Не гулять, не веселиться. В ко-ман-дировку!” – защищался мысленный Монахов. “Откуда я знаю, зачем ты поехал! Может, ты к ней поехал…” – съезжала на два порядка вниз жена и становилась понятней и милей Монахову: все эти абстракции – обыкновенная, живая ревность, которой не чужд и самый высокий ум. Это был подходящий момент попробовать снова ее обнять, привлечь к себе. Она же неумолимо топорщилась – тут Монахов совсем вскипал. И – начиналось!

Пока же все шло мирно. Монахов раскладывал фрукты – были они один к одному, до самого дна. Никакой той кашицы, что, выходит, зря пугала его. Кухонька была залита светом, лившимся с тарелок, уставивших теперь все: и холодильник, и подоконник. “Солнце и мать – вот два источника…” – сентиментально подумал Монахов. Вслух бы он этого никогда не произнес: ох как бы издалека разнесла бы его за такое высказывание жена! И никогда бы не доказал ей, что именно за это… Монахов вздохнул, печально любуясь своей работой. Да, никогда он раньше не встречал такой требовательности к действительности, чтобы все соответствовало уровню на сегодня выношенных представлений… Еще бы – встречал… Встречал бы – не женился… Именно на этом он женился – вот в чем дело. Женился, утомленный и измученный всем тем, что не было еще его женою… Как он настрадался от них в предыдущей своей жизни! Сейчас получалось, что страдал он в прошлом едва ли больше, чем сейчас. Невыносимым-то теперь было именно то, что и привлекло его к ней, а привлекательным стало то, чего он не выносил когда-то. Как странно мы любим!.. Жена вдруг приникла к нему, когда он не ждал, и он растаял. Жена укусила фрукт и зажмурилась от удовольствия. Жена любовалась фруктом. “Какое все это солнце!” – сказала она. Зря он боялся… Именно так и сказала. “Какая она хорошенькая! – вдруг понял Монахов. – Девочка. Она просто девочка”. – “Ты просто любишь ее…” – услышал он голос Натальи.

И жена услышала?.. Это уже бред. Вдруг надулась, повернулась, ушла в свою комнату, оставив недогрызенный плод. “Это что же делается! – вконец обиделся Монахов. – Что за мука такая!.. За все перенесенные тяготы и несчастья – и вот на тебе!” Это была только фраза: ничего из перенесенного не вспомнил он отчетливо, по отдельности: ни, ни, ни… Все его невспоминаемое пребывание в Ташкенте воспринималось им теперь как одна общая его заслуга, одно общее страдание, которое он вынес исключительно ради вот этого возвращения. Избежал всех соблазнов и рифов, разбежался – и вот на тебе! Он погрузился в скорбь. За окном была черная ночь. Окно слепо смотрело в кухню, отражая в себе некрасивые плоды…

– А это что такое?! – дрожащим от муки голосом сказала жена.

Он понял, что она что-то “нашла”. Уже порылась в его портфеле. Хотя “найти” там она ничего не могла: Монахов был особенно внимателен на этот счет. Однако – нашла.

Она стояла за его спиной с белым лицом, протягивая ему Лёнечкины стихи. В другой руке, как второстепенную улику, держала она книжку Зябликова…

– Что это за графомания?..

Монахов растерялся – виду не показал, насупился.

– А мне нравятся эти стихи, – сказал он, первым делом обидевшись за Лёнечку.

– Сам понимаешь, что не это имеет значение, – сказала жена. – Чьи они?

Монахов взглянул на жену с осторожным изумлением и потупил взгляд. Что-то было головокружительное в этой ликвидации логики, границы здравого смысла не существовало; да и не было такого – здравого смысла, был – смысл.

– Да это… один мальчик написал… – мирно пояснил Монахов. – Сын соседки… – добавил он, удивляясь сам, до чего же неубедительно.

– Соседки?.. – Жена так готовно сошла со следа, что этим еще раз изумила Монахова.

– Ложка, вилка, тарелка!.. Я постараюсь избегать теперь слов женского рода, – ядовито сказал он.

– Было бы неплохо, – невозмутимо сказала жена.

– Мои! Мои это стихи! – взвился