– Смотр у них там, что ли? – проворчал Гродов. Только что командир огневого взвода Куршинов доложил ему, что износ стволов главного калибра достиг предела. И ему уже трудно будет отвечать не только за точность попадания, но и вообще за целостность орудия и жизнь комендоров.

– Вполне может быть, что прибыло какое-то высокое начальство, – взял трубку телефона сам командир полка. – По крайней мере, наш наблюдатель заметил появление на той же восточной окраине деревни людей, которые выстраивали солдат, заставляя позировать перед фотоаппаратами и кинокамерой. Судя по всему, это прибыли корреспонденты фронтовой кинохроники и какой-то из центральных газет.

– То есть командование решило устроить в прифронтовой деревне такой себе мини-парад мини-победы, после которого подразделения отправлялись бы прямо в бой?

– Мыслю теми же категориями, – по-научному решил изъясниться полковник.

– До чего только не доводит нас глупое человеческое тщеславие! – в том же духе поддержал его комбат.

– В любом случае вам не стоит выпускать их из деревни на степной простор, – заключил Осипов. – Тем более что село это у вас пристреляно. А когда конница вырвется из него и рассеется веером, тогда уже…

– Замысел ясен, – прервал его Гродов, и тут же по внутренней связи скомандовал: – К орудиям! Орудия к бою! Ориентир – центральная улица Булдынки.

– Но мы неспособны долго вести огонь, – попробовал взывать к его начальственному и техническому сознанию командир огневого взвода. – Как я уже докладывал…

– Отставить, лейтенант Куршинов, – осадил его комбат. – Никакого доклада я не слышал, поскольку в природе его не существовало. Кроме того, довожу до вашего сведения: на нашей батарее даже орудия сознательные, поскольку это орудия береговой батареи флота. Лучшей, к слову, батареи Черноморского и всех прочих флотов и флотилий. Поэтому еще один короткий артналет они осилят.

– В таком случае, товарищ комбат, я снимаю с себя всякую ответственность за все то…

– Лейтенант, – вновь упредил его Гродов, – запомни: еще ни одному офицеру ни в одной армии мира снять с себя на фронте ответственность не удавалось. Обычно ее снимали другие, причем вместе с погонами, и в большинстве случаев – вместе с головой.

Все еще пребывавший на связи полковник Осипов не сразу понял, что там, на батарее, происходит, в чем смысл этой офицерской пикировки.

– Что там у вас происходит, капитан? – как можно вежливее поинтересовался он, понимая, что вторгается в какие-то особые личностные отношения.

– Да так, ничего важного. Схоластические споры по поводу долга и ответственности артиллеристов и их орудий. Причем мнения, как всегда, разошлись по мелочам.

– И все же… Может, чем-то помогу?

– Вот уже который день между мной и командиром огневого взвода ведется полемика по поводу того, выдержат ли изношенные стволы нашей батареи очередной артналет.

– И к какому выводу пришли?

– Получается, что у лейтенанта Куршинова свое мнение, а у его орудий – свое. Но общий вывод ясен: стволы всех орудий нужно поменять. Однако своими силами мы вряд ли сумеем сделать это качественно и быстро, не теряя боеспособности батареи. Я просил портовиков прислать нам бригаду опытных такелажников, но пока что не прислали. Они и в порту сейчас на вес золота. Тогда я попросил прислать каких-нибудь отставных такелажников, старичков-пенсионеров, хотя бы в роли мастеров-наставников.

– Разумно. Так, может, мне тоже стоит связаться с начальником порта? Чтобы со своей стороны?..

– Пока что бессмысленно и неэтично. Позвоню еще раз, если не подействует, будем решать, что делать. Не исключено, что вынужден буду наводить орудия на здание конторы порта. К вам пока что единственная просьба: пусть ваши штабисты сообщат, когда эти конные королевские гвардейцы начнут выходить из деревни. Придется всю их строевую подготовку забраковать. И еще… Подключайте полевую артиллерию, но только после первых двух моих залпов.

Точность первых залпов, во время которых шестью осколочно-фугасными снарядами флотские артиллеристы разметали и часть давно полуразрушенной улицы, и авангардный эскадрон, очевидно, повергла румынское командование в шок. Попав еще и под огневую завесу полевой артиллерии, кавалеристы попытались прорываться назад, к берегу лимана, к прибрежным оврагам и кручам, но на полном скаку наткнулись и почти смяли свою же пехоту.

А тут еще береговая артиллерия неожиданно перенесла огонь на восточную сельскую окраину, преграждая путь к отходу, а затем все орудия, включая полковую батарею, вместе ударили по центру села.

– Ну-ка, прикинь, сколько километров от твоих орудий до Булдынки, – обратился Гродов к командиру батареи «сорокапяток» старшему лейтенанту Владыке.

– Уже несколько раз примерялся, – разочарованно сообщил тот. – Никак не дотянемся: максимальная дальность стрельбы моих пушчонок – четыре километра четыреста метров. А ведь всей душой хотелось бы помочь.

Архиерейский бас, которым Владыка поражал бойцов на «румынском плацдарме», каким-то странным образом смягчился, и в интонациях его стали проскальзывать «виноватые» нотки, словно он собирался просить прощения за неполноценность своей батареи.

– И вот так всегда, – проворчал комбат, – семиорудийная батарея опять бездействует, а как бы она сейчас понадобилась в этом булдынском котле!

– Вы же видели, товарищ капитан, как мы на григорьевской дамбе душу отводили. И мы, и наши 82-миллиметровые батальонные минометчики.[32]

– Во время операции «Амба» ни вопросов, ни претензий к вашим батареям не возникало – очевидный факт.

Оставив в покое свою полевую артиллерию, комбат приказал Жодину готовить к «выходу на гастроль» их самый надежный резерв – броневик «Королевский кошмар». А когда несколько минут спустя сержант доложил, что экипаж к бою готов, предупредил:

– Сегодня займешься вторым пулеметом. Он весь в твоей власти, священнодействуй!

– Так это же мое любимое место! – воскликнул одессит, помня, что перемещение его от первого, то есть башенного, командирского, пулемета к пулемету, расположенному рядом с водителем, могло означать только одно: сегодня броневик опять поведет под своим командованием сам комбат.

И никаких командирских амбиций Жорки это не затрагивало, он обожал капитана за предельную рисковость его характера, которая каким-то странным образом сочеталась с убийственно холодным расчетом, с умением почти все предвидеть и просчитать.