— Это неправда.

— Правда… неправда… Сама себя морочишь. «Что есть истина?» — саркастически спросил Пилат и не стал дожидаться ответа. С того самого момента как мы взошли на борт этого судна, ты бунтуешь против скандальной невоздержанности и напыщенного самодовольства богатых и избалованных. Отметила ужасающее неравенство между обслуживающими и обслуживаемыми. Твое поведение за обедом в первый вечер, уколы, которыми отвечала бестактным филистерам за нашим столом, показали, что ты уже вынесла приговор «Британии». И совершенно справедливо. Так вот, я спрашиваю тебя еще раз: разве не является этот теплоход плавучим памятником человеческой алчности, пошлости и глупости? Разве этот дворец похоти в полной мере не заслуживает разрушения?

И развел руки, как если бы ответ был самоочевиден. Констанс взирала на спутника в замешательстве. То, что он говорил, поражало своей горькой правдой. У нее и впрямь вызывали отвращение высокомерный эгоизм и псевдоаристократические замашки большинства пассажиров. И онабыла шокирована и возмущена бесчеловечными условиями жизни и работы обслуживающего персонала. Многое из того, что говорил Пендергаст, задевало в ней чувствительную струну, будоража и укрепляя давние человеконенавистнические настроения.

— Нет, Констанс, — продолжал детектив. — Единственные два человека, достойные спасения, — это мы сами.

Девушка покачала головой:

— Ты имеешь в виду пассажиров. А как насчет экипажа и прислуги? Они просто стараются заработать себе на хлеб. Разве они заслуживают смерти?

Пендергаст нетерпеливо отмахнулся:

— Просто бессмысленные существа, расходный материал, часть великого океана трудовых ресурсов человечества, волны которого накатывают на земной берег и откатывают подобно прибою, не оставляя следа.

— Ты не можешь так думать. Люди и гуманизм для тебя все. Ты всю жизнь спасал чужие жизни.

— В таком случае я растратил свою жизнь в пустых, бесполезных хлопотах. Единственное, в чем мы всегда сходились с Диогеном, — нет более отвратительной науки, чем антропология. Только представь себе — посвятить всю жизнь изучению своего собрата человека. — Алоиз взял со стола художественную монографию Брока, полистал ее и протянул Констанс: — Взгляни вот на это.

Констанс бросила взгляд на открытую страницу. Там была представлена черно-белая репродукция живописного полотна: очаровательный ангел, склонившись над озадаченным мужчиной, водил его рукой по странице рукописи.

— «Святой Матфей и ангел». Знаешь эту картину?

Констанс недоуменно посмотрела на него:

— Да, и что?

— Тогда ты знаешь, как мало было на этой Земле изображений более возвышенных. И более прекрасных. Посмотри на выражение напряженного старания на лице Матфея — словно каждое слово Евангелия, которое он пишет, прорывается из самой глубины его сердца. И сравни это с вялой, апатичной манерой помогающего ему ангела: с тем, как наклонена его голова, с жеманным положением ног, с почти скандально чувственным лицом. Взгляни, как пыльная левая нога Матфея отставлена в сторону, почти выбиваясь из плоскости полотна. Неудивительно, что заказчик отказался от картины! Но если ангел кажется изнеженным и женоподобным, достаточно лишь мельком взглянуть на мощь и великолепие этих роскошных крыльев, чтобы вспомнить, что мы находимся в присутствии божественного. — Он помолчал. — Ты знаешь, почему из всех репродукций, представленных в этой монографии, только одна эта черно-белая?

— Нет, не знаю.

— Потому что не существует ни одной цветной фотографии этой картины. Картина была уничтожена. Да, этот блистательный образчик творческого гения погиб и канул в Лету во время Второй мировой войны. А теперь скажи: если бы мне пришлось выбирать между этой картиной и жизнями миллиона бесполезных, невежественных, призрачных людей-однодневок — того самого человечества, которое, по твоим словам, для меня так важно, — что, по-твоему, я обрек бы на гибель в пожаре войны? Погляди хорошенько.

Констанс воззрилась на него, потрясенная:

— Как ты можешь говорить такие гнусные вещи? И что дает тебе право так говорить? Что в тебе самом особенного?

— Моя дорогая Констанс! Не думай ни минуты, что я считаю себя лучше остального сброда. Я точно так же подвержен всем порокам этого грубого животного под названием «человек», как и всякий другой. И одним из этих пороков является своекорыстие, свой личный интерес. Я достоин спасения, потому что желаю, чтобы моя жизнь продолжалась, и потому что мое положение позволяет что-то сделать для этого. Это уже не цветочки: мы мчимся к гибели на предельной скорости. Да и, рассуждая практически, каким образом мог бы я спасти корабль? Как в любой катастрофе, тут каждый за себя.

— Ты действительно думаешь, что сможешь жить с собой в ладу, если бросишь всех этих людей на произвол судьбы?

— Конечно, смогу. И ты сможешь. Констанс неуверенно замолчала.

— Я не так убеждена в этом, — пробормотала она. Глубоко внутри какая-то часть ее существа нашла что-то очень соблазнительное в его словах. И это беспокоило девушку больше всего.

— Эти люди ничего для нас не значат, как и те жертвы, о которых ежедневно читаешь в газетах. Мы просто оставим эту плавучую Гоморру и вернемся в Нью-Йорк. Погрузимся в интеллектуальные занятия, философию, поэзию, высокие беседы. Дом номер восемьсот девяносто один по Риверсайд-драйв исключительно хорошо приспособлен для уединения, размышления, отдохновения. — Алоиз выждал паузу. — И разве не таков был путь твоего первого опекуна, моего дальнего родственника Еноха Ленга? Его преступления куда более чудовищны, чем наш маленький момент эгоизма. И тем не менее ему удавалось вести жизнь, полную физического комфорта и интеллектуального удовлетворения. Долгую, долгую жизнь. — И Пендергаст кивнул, как если бы это был самый убийственный аргумент в его доводах.

— Это правда. Я жила там и видела, как угрызения совести медленно проедают его душевный комфорт, словно черви — гнилое дерево. И в конечном счете так мало осталось от некогда блестящего человека, что почти благословением явилось… — Она умолкла, не в силах больше говорить, но теперь знала, что Пендергасту не убедить ее нигилистической проповедью. — Алоиз, мне все равно, что ты скажешь. Это чудовищно неправильно. Ты всегда помогал другим и посвятил этому всю свою жизнь.

— Вот именно! А что толку? Что это мне дало, кроме разочарований, бессильного сожаления, отчуждения, горьких обид, боли и нареканий? Если бы мне пришлось покинуть ФБР, думаешь, о моем отсутствии кто-нибудь пожалел бы? Отчасти из-за моей некомпетентности единственный мой друг погиб весьма неприятной смертью. Нет, Констанс, я наконец постиг горькую правду. Все эти годы трудился впустую, стараясь спасти то, что в принципе спасти невозможно. Сизифов труд. — С этими словами он опустился в кожаное кресло и взял со стола чашку с чаем.

Констанс смотрела на него в ужасе.

— Это не тот Алоиз Пендергаст, которого я знала. Ты изменился. С тех пор как вернулся из каюты Блэкберна, ты ведешь себя непонятно.