Из глаз моей матери текут слезы по впалым щекам.

– Я сказала, что расскажу его жене о нашем романе. У меня имелись компрометирующие фотографии на всякий случай. Они были сделаны, когда мы… – Она умолкает. – В общем, я пообещала уехать из города, если он расплатится со мной. И что ты оставишь его сына в покое.

Я вспоминаю тот день, когда я пришла домой, а возле дома стояла машина, загруженная нашими вещами. Вспоминаю, что она мне тогда сказала: «Все получилось не так, как я надеялась». Ложь. И я впервые понимаю, что из города нас выгнала не мстительная семейка, решившая, что мы им не подходим, что мы ужасны. Нет, мы спасались бегством, мчались сломя голову, потому что моя мать не смогла сдержаться. Это она обрекла нас на ссылку, а не они.

И я понимаю, что они были правы. Мы оказались куда хуже их.

– Сколько, мама? – спрашиваю я. – Сколько он тебе дал?

Она отвечает еле слышно:

– Пятьдесят тысяч.

Пятьдесят тысяч. Какая жалкая сумма за продажу будущего дочери. Я гадаю, как бы сложилась моя жизнь, останься я в Тахо-Сити, в теплых объятиях школы «Озерная академия», вооруженной прогрессивными идеалами, если бы в том году я не уехала, считая себя неудачницей, отверженной, ничтожеством.

– Господи, мама. – Я долго сижу на диване, обхватив голову руками. – А потом ты отправила письмо. Несколько месяцев спустя, когда мы жили в Лас-Вегасе. Ты шантажировала его и требовала еще денег. На этот раз ты запросила намного больше – полмиллиона.

Моя мать вздрагивает, она напугана.

– Откуда ты знаешь об этом?

– Я видела письмо, которое ты ему написала. Оно до сих пор лежит в сейфе в Стоунхейвене.

– Ты его видела? В Стоунхейвене?

Она едва шевелит губами, слова словно бы застревают у нее в глотке. Я осознаю, что пока не успела объяснить матери, как и почему я оказалась в Стоунхейвене.

– Погоди… Нина…

– Потом объясню. Мама… ты его еще шантажировала потом?

Мать медленно поворачивает голову ко мне. Ее взгляд туманен и далек, словно она смотрит на меня со дна аквариума.

– Пыталась. Но он не ответил.

Ясное дело, не ответил. Я до сих пор отчетливо помню квартирку в Вегасе, где мы поселились после Тахо, – нечто наподобие обувной коробки, с ванной, где все было поломано, и кухней, где пахло плесенью. Будь у моей матери в кармане пятьсот тысяч долларов, мы бы поселились в пентхаусе в Белладжио и промотали бы все деньги за полгода.

– Вот как? Ты попросту сдалась?

– Ну… Я прочла в газете… про его жену. Что она погибла. – Мать с тоской смотрит на меня. – Я поняла, что потеряла шанс. К тому же к этому времени мне было немного жаль его. – А вот меня тебе, похоже, не было жаль, когда ты утащила меня оттуда, где я была счастлива. Из единственного места, где мне было хорошо.

Я понимаю, что говорю жестоко.

– О, моя милая, прости меня, мне так жаль.

Я вижу, как тяжело дался матери наш разговор, как он истощил ее. Она закрывает глаза и уходит в себя. Снова слезы текут из-под ее сомкнутых век. Струйки стекают на подбородок, и там собирается капля. Она вот-вот упадет. Я ничего не могу с собой поделать – протягиваю руку и бережно смахиваю слезную каплю кончиком пальца. Капля перекочевывает на подушечку моего указательного пальца. В этой крошечной призме отражаются комната и мы с матерью. Я утираю ее подбородок своим рукавом – нежно, словно ухаживаю за ребенком. Потому что теперь я вижу, что моя мать впала в детство. Она и всегда была ребенком, неспособным позаботиться о себе и обо мне. Она заблудилась в мире, где никто толком не научил ее ориентироваться и смотреть дальше горизонта, за линией которого ее ожидали последствия поступков.

Вот в чем состоит величайший ужас жизни: ошибки совершаются навсегда, их невозможно исправить. Никогда нельзя вправду вернуться назад, даже если хочешь возвратиться по собственным следам, а потом выбрать другой путь. Тропа позади тебя уже исчезла. Поэтому моя мать слепо мчалась вперед, под откос, и надеялась, что чудом окажется в месте получше прежнего, хотя принимаемые ею решения со стопроцентной гарантией вели ее именно туда, где она оказалась теперь. Я видела перед собой истерзанную раком, никому не известную шулершу, без гроша за душой, а позаботиться о ней на всем белом свете могла только ее дочь.

Мать вдруг резко открывает глаза.

– Сейф в Стоунхейвене, – произносит она, и смысл моих слов доходит до нее. – Ты открывала их сейф?

Она наклоняется ко мне. В ее зрачках горят искры.

Я понимаю, что моим недомолвкам пришел конец. Моя мать знает – и всегда знала, – чем я занималась в последние три года: она никогда не верила, что я на законных основаниях занимаюсь торговлей антиквариатом и каким-то образом держусь на плаву и трачу столько денег на ее лечение благодаря редким перепродажам чего-то вроде буфета дизайна Хейвуда-Уэйкфилда. Пора сказать правду ей и себе. Я – Нина Росс, дочь Лили Росс, воровка, талантливая авантюристка. Я та, кем меня сделал мир. И я тоже не могу вернуться назад по собственным следам.

Я наклоняюсь к матери и шепчу:

– Мама, я проникла в Стоунхейвен. Помнишь Ванессу, старшую сестру Бенни? Она теперь живет там. Я внедрилась в ее жизнь. Она открыла дверь и сама меня пригласила. Я вошла и вскрыла ее сейф.

Я говорю и чувствую небольшой всплеск эмоций – гордость победы. Потому что моя мать была мелкой мошенницей. Не сомневаюсь: она никогда не помышляла о чем-либо настолько дерзком и наглом. Но все же к этому моему чувству примешивается другое. Я осознаю, что это что-то вроде мести. Пусть моя мать знает, что я стала такой, какой она никогда не хотела меня видеть, и это ее вина.

Сама не понимаю, какой реакции на свои слова я жду, но в глазах матери я вижу нечто неожиданное для меня. Любопытство? Или смятение? Не могу понять.

– Что еще ты нашла в сейфе? – спрашивает она.

«Ну конечно, – думаю я. – Ясное дело. Моя мать, всегда такая прагматичная, хочет узнать, что еще я там раздобыла». – Ничего, – отвечаю я. – Там было пусто.

– О! – Мать неожиданно встает. Она чуть заметно покачивается, но удерживается за подлокотник дивана. – А Лахлэн? Он все еще там?

– Да.

– Ты собираешься туда вернуться?

Похоже, это вопрос, да? На мгновение, на краткое и прекрасное мгновение, я воображаю, что не вернусь. Представляю, что вместо того чтобы сесть за руль и поехать обратно в Стоунхейвен и закончить аферу, я отправлюсь в аэропорт, сяду на самолет и улечу… Бог знает куда. Отдам матери те немногие деньги, которые остались у нас на банковском счете, скажу ей, что на этот раз ей придется выкарабкиваться самой, самой платить за лечение рака. А я избавлюсь от своего прошлого и обрету свободу.

Но кем я стану, если больше не буду заботиться о матери? Как бы то ни было, я точно знаю, что больше не хочу быть такой, как сейчас. Я представляю себе, как покидаю этот дом и вижу Лос-Анджелес в зеркальце заднего вида, как нахожу какой-нибудь спокойный, тихий городок, где я смогу все начать заново. Чтобы там было зелено, безмятежно и живо. Северо-восток океанского побережья, Орегон, где живет Эшли. Место, где я вправду смогу превратиться в нее (или хотя бы в ее подобие). Может быть, это будет не так уж плохо.