Однажды я сидел у ворот Кахра, и мимо меня прошла девушка. Она приоткрыла покрывало, и я увидел, что это красавица, равной которой еще не создавал Аллах. Ее стан колыхался, как гибкая ветвь на утреннем ветру, а глаза были насурьмлены, и их взгляд оставлял в сердце тысячу вздохов. Я встал и пошел рядом с ней, говоря:

«Слезы глаз моих изобильны,

Но скупится сон и не идет к моим глазам».

Не успел я закончить, как девушка отозвалась:

«И это немного, для того, кого ранили

Своим взглядом томные глаза».

Я поразился, как быстро она ответила мне, и продолжал:

«Не сжалится ли надо мной госпожа,

Надо мной, чье тело горит огнем?»

Она же на это сказала:

«Если ты хочешь от нас любви,

То наша вера велит нам любить правоверных».

И при этом подмигнула мне. А у меня, клянусь Аллахом, не было ни гроша, чтобы снять комнату и угостить ее. Тогда я решил, что мы отправимся к господину моему Муслиму — ведь он верующий мусульманин и не откажет несчастному бесприютному. Я тоже подмигнул ей и пошел вперед, время от времени оглядываясь. Красавица шла за мной и не отставала. Я постучал к Абу-ль-Валиду и объяснил, в чем дело. Он с большой любезностью принял девушку, а мне сказал, что у него тоже нет ни гроша, и дал мне шелковый платок, чтобы я продал его и купил вина, мяса и зелени.

Я, как человек простой и доверчивый, пошел на рынок, продал платок, купил вина и всякой снеди. Но когда вернулся и невольник отпер мне дверь, я увидел, что мой достопочтенный учитель уединился с девушкой и управился очень быстро. Когда я стал упрекать его.

— Упрекать? — перебил Муслим. — Он бросился на меня с кулаками и таскал за ворот так, что я думал: «Этот бесноватый задушит меня из-за девки».

— Да не запечатает твои уста Аллах, о учитель, я действительно слегка оттаскал тебя, но не так сильно, как мне бы хотелось, ибо мне мешает по сей день почтение к старшим. Так вот, когда я стал упрекать его, он издевательски сказал мне: «Да воздаст тебе Аллах за твое благодеяние, о глупец. Ты вошел в мой дом, продал мой платок и истратил мои деньги. Чем же ты недоволен, сводник?» Мне нечего было сказать на это и я ответил: «Ты много говорил обо мне несправедливого, но сейчас я действительно дурак и сводник».

Муслим пытался что-то сказать, но его заглушил громкий хохот.

— Вот так праведник! — кричал Хали. — Ты отбил девку у своего ученика, а потом пошел замаливать грехи!

— Эй, Абу Али, сложи стихи в честь проворства своего соперника!

— Нет, сложи стихи в честь его благочестия и преданности эмиру Язиду!

— Оставь эмира Язида, он щедрый и благородный араб! — крикнул Муслим.

— Все они щедрые и благородные, когда их прославляешь, но попробуй сказать что-нибудь неугодное, и ты увидишь их щедрость! — как бы про себя сказал Хасан, но его слова услышали все.

— Ну, твой покровитель Фадл никогда не обижал тебя, — как бы подзуживая Хасана, произнес кто-то, кажется, Раккаши.

— Он не обижает меня, как не обижает свою собаку, ведь в его глазах я не человек, — огрызнулся Хасан, задетый пренебрежительным тоном того, кто это сказал и самим словом «покровитель», которого он не переносил.

Абу Хиффан, сидевший рядом, дотронулся до него локтем, но Хасан оттолкнул его так, что он опрокинулся на спину.

— Ты пьян, сын распутницы, — сказал он ученику, который удивленно смотрел на него.

— Я не пьян, а тебе не мешает выпить холодной воды.

— Зачем нам холодная вода, когда мы сейчас будто в райских садах с черноокими гуриями, — подхватил Хали.

Хасан вдруг вскочил:

— Клянусь Аллахом, я два раза напою того, кто скажет лучшие стихи о райских садах!

Никто не отозвался. Тогда он поднял чашу, налитую до краев, и проливая вино на пол сказал:

— О вы, кто спорите о вере, все это не стоит споров —

Свободна ли наша воля, или не свободна, мне что за дело — все это пустое.

Изо всего, о чем вы говорите, истинно, по-моему, только то,

Что все мы когда-нибудь умрем и сойдем в могилу.

Муслим возмущенно прервал его:

— Абу Али, не веди подобных разговоров, от них не будет блага ни в земной ни в будущей жизни.

Но Хасан будто не слышал его:

— Еще никто не пришел с того света и не сказал мне,

В раю он с тех пор, как умер, или в аду.

Абу Хиффан дернул его за полу и громко сказал:

— Послушай, у тебя множество врагов, которые только и ждут, чтобы ты сказал что-нибудь неподобающее. Им только того и надо, чтобы обвинить тебя в ереси и безбожии, донести и погубить в глазах повелителя правоверных!

Возбуждение Хасана улеглось, но он не чувствовал страха, как в прошлый раз, когда сказал подобные стихи. Ему надоело бояться и сейчас было стыдно за тогдашний испуг, — может быть, поэтому он и сказал сейчас эти стихи, когда в его доме было множество людей, которых он даже не знал в лицо. Выпив чашу, Хасан ответил ученику:

— Клянусь Богом, я не стану скрывать свои мысли из страха. Если чему суждено сбыться, пусть сбудется.

Вот они собрались — недоброжелатели, завистники, враги, желающие погубить его любой ценой. Ненависть застилает глаза, но Хасан хорошо видит и кривую усмешку Лахики, и сдвинутые брови Джафара аль-Бармаки, и постное, старчески-желтое лицо кади Багдада, ненавидевшего Хасана «за распутство и безбожные речи», как он говорил, но в действительности за то, что тот как-то высмеял его племянника, еще большего любителя пирушек, чем сам Абу Нувас.

И малый тронный зал, который раньше Хасан любил больше, чем самые роскошные уголки дворца Хульд, кажется сейчас жарким и выцветшим. Харун, казалось, недоволен тем, что присутствует на суде над поэтом, он бросает косые взгляды на кади, своими жалобами доведшего дело до того, что Хасан могут приговорить как еретика и безбожника. Много же их собралось, не меньше пятидесяти — кади, поэты, законоведы-фахики.

Хасан не помнит, скольким из них пришлось туго из-за его насмешек — ведь он не церемонился с этими людьми! И сейчас он не жалел о том, что высмеивал их, — уж очень тупыми и наглыми были они. Но дело было вовсе не в них, они лишь охотничьи собаки, которых науськивает ловчий — Джафар. А ненависть вазира особенно усилилась в последнее время, и причин тому немало — успех Фадла ибн ар-Раби, который после расправы с Яхьей пользовался особым расположением халифа, насмешливое отношение Хасана к Муслиму, любимцу Бармекидов, и, наконец, та злополучная сатира, написанная Хасаном в порыве гнева.

Кади что-то говорит, но Хасан не слышит его — перед глазами снова, как много раз до этого, встает день, когда он испытал величайшее уважение в своей жизни.