Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда Лулу и Нарджис принесли кабаб, зелень и вино, а Нахид спела несколько песен, Хасан обратился к Муслиму:
— Сегодня здесь собрались почти все известные поэты. Кто знает, когда еще нам придется собраться всем вместе за чашей и беседой, как сейчас. Пусть наше веселье будет полным. Возможно, когда-нибудь мы вспомним нынешний вечер с грустью как лучший в жизни.
Абу-ш-Шис удивленно сказал:
— Что это ты так серьезен сегодня, Абу Али?
Но Абу-ль-Атахия прервал его:
— Он прав, братья, хотя бы на день забудем о зависти и раздорах, будем жить так, как будто завтра с нас спросят отчет о наших поступках!
Муслим разлепил тонкие губы:
— Абу Исхак, ты говоришь так, будто ты образец всех добродетелей, которые ты воспеваешь в своих стихах.
— Я не образец добродетелей, а грешный человек и раб своих страстей, но по крайней мере не делаю зла никому. А за свои грехи отвечу перед Аллахом.
Муслим усмехнулся, как всегда надменно:
— А перед кем ты ответишь за свои стихи, подобные этим:
«Хвала и благо — тебе,
И царство без соперников — тебе.
Я перед тобой, ведь царствие — тебе».
Если бы я писал такие стихи, то мог бы в день создать десять тысяч бейтов.
— А как пишешь ты? — спросил Абу-ль-Атахия. Он пытался говорить так же высокомерно, как Муслим, но природная мягкость характера мешала ему. Все прислушивались к их перебранке — кто с досадой, а кто и с удовольствием.
— Я пишу вот так, — холодно сказал Муслим, полузакрыв глаза и не глядя на Абу-ль-Атахию:
Он влачится на пробегающем пустыню, когда испепеляет полдневный жар,
Он будто сам рок, устремляющий помыслы к достижению желаемого.
Абу-ль-Атахия хмыкнул:
— Он влачится! Что же, попробуй написать, как пишу я, тогда и я напишу как ты. Это не так трудно, как тебе кажется.
— Ты полагаешь? А не ты ли сказал как-то:
«Потише, человек, что ты прыгаешь»?
Разве из уст настоящего поэта выйдет когда-нибудь вульгарное слово «прыгаешь»? Да еще ты употребил здесь местоимение «анта». Так говорят у нас в Куфе на рынке, ведь ты тоже куфиец.
— На рынке такие же люди, как и мы с тобой, Абу-ль-Валид, — безнадежно махнул рукой Абу-ль-Атахия. — Но ты признаешь только эмиров, хотя они не всегда хотят признать тебя.
Муслим покраснел. Все знали, что он долго и безнадежно пытался проникнуть к Харуну, однако халиф почему-то постоянно отказывался принять его, может быть, он узнал о его склонности к алидам.
Хасан вмешался:
— Абу Исхак, ты ведь не хранишь долго зла ни на кого, подай чашу Абу-ль-Валиду в знак примирения.
— Первая стычка как будто кончилась, — пробормотал Хали, а Хасан повернулся к Муслиму:
— Мы знаем, как велика твоя любезность, если тебя попросят. Скажи нам какие-нибудь свои стихи по своему выбору, ведь каждый из нас, поэтов, знает лучшую жемчужину своего ожерелья.
Тот выпрямился и сверкнул глазами. Обведенные синими кругами, они казались еще больше и лихорадочно блестели.
— У тебя нет нужды восхвалять нас, — сухо ответил он. — Мы все знаем, как много хранится в твоих сокровищах отборного жемчуга слов и алмазов речи. Если ты хочешь, чтобы мы еще раз признали это, мы готовы.
Поэты загудели, но Хасан с досадой отмахнулся:
— Я имел в виду совсем не это. Скажи стихи, что сам считаешь лучшими, похвались щедростью своего дарования, так же сделают и другие, а мои ученики запишут наши слова, они останутся навечно и придут к нашим потомкам.
Хасан говорил убедительно, с необычайной серьезностью и горячностью. Наверное, сказалась бессонная ночь и возбуждение после долгой прогулки. Муслим удивленно посмотрел на Хасана, вздохнул, будто избавился от тяжелого груза и начал:
— Я развязал узы безумной любви,
Бесстыдной страсти безумств
И подобрали подол в быстром беге помыслы
Недоброжелателей и хулителей.
— Клянусь Аллахом, Муслим Абу-ль-Валид, ты достоин быть предводителем всех поэтов и благочестивых пьяниц! — крикнул Хали, который, кажется, и не слушал его, и перемигивался с одной из флейтисток. — А сейчас я спрошу Абу Исхака, кто по его мнению лучший поэт в наше время.
Абу-ль-Атахия поднял голову:
— Лучший поэт, по-моему, тот, кто сказал в мадхе:
«И если мы восхваляем тебя по праву,
То ты таков, как в нашем восхвалении, и даже выше похвал.
А если судьба заставит нас восхвалить кого-нибудь
Иного, то все равно, это ты, кого мы восхваляем».
Здесь сочетается простота и торжественность. И лучший поэт тот, кто сказал в осмеянии:
«Я возвысил его своим осмеянием,
Тем, что он приобщился к роду Абу Нуваса».
И лучший поэт, по моему мнению, тот, кто сказал, размышляя о бренности жизни:
«Люди смертны и сыновья смертны,
И смертен также знатный и родовитый.
Если разумный испытает жизнь, то увидит,
Что это враг, вырядившийся в одежду друга».
— Но ведь все, что ты сейчас процитировал, создал Абу Али! — не удержался Абу Киффан.
Абу-ль-Атахия улыбнулся:
— У кого есть разум, тот поймет.
— Поистине, у этого лучшего из лучших тоже немало таких стихов, которых я постыдился бы, хоть и не поэт Харуна, — процедил Муслим.
— Какие же это стихи? — спросил Хали, которого, видно, забавляла перебранка давних соперников.
— Вот, послушай:
«Следы сна у меня под веками стерты
Моим долгим плачем по тебе». —
Эти стихи по безвкусности можно сравнить только со словами аль-Азафира:
«Любовь снесла яйцо у меня в сердце,
И из него вылупилось воспоминание» —
Но я признаю, так же, как и Абу-льАтахия, что Абу Али лучший из нас, наш эмир и имам. И если бы меня спросили, кого я ставлю на первое место, я сказал бы не задумываясь: Абу Нуваса.
— А себя куда поставишь? — со смехом спросил Хали.
— Себя после него.
Но тут вмешался Дибиль, бывший ученик Муслима, который ушел от него, говорят, из-за скупости учителя, который не уделял ему долю от своих доходов:
— Я расскажу вам сейчас, что случилось у нас недавно, чтобы вы отрешились от серьезности, не подобающей в час веселья. Ведь сейчас вы говорите, как проповедники в соборной мечети в пятницу, а не бесшабашные багдадские гуляки. Послушайте меня, и вы развеселитесь.