— Ася, я хочу обсудить с тобой кое-что.

— Ну давай, — улыбаюсь я, безжалостно разрезая и вторую штанину на коленке — для симметрии. Для вида, что так и было задумано, да.

— Помнишь, я назвала Тома Сойера подлецом, потому что он бросил свою невесту Эми Лоуренс, когда встретил Бекки Тэтчер? Я передумала. Он не подлец. Просто так бывает. Люди расстаются. Влюбляются в других людей.

Ножницы замирают в руке, и я смотрю на Наташку, медленно закручивающуюся крендельком на подушке.

— Да, — подтверждаю. — Так бывает.

Мы молчим какое-то время, а потом съедаем ещё по одной конфете, и я разделываюсь с разрезом.

— Но Бекки всё равно дура, — сообщает Наташка. — Том предложил ей дружить, а она — ах, у тебя уже была подружка, как ты мог?! И началось: хочу — не хочу, уходи — вернись, напакостю, поною, порыдаю! Истеричка какая-то!

Что-то это мне напоминает. Нет, я не пакостила и не рыдала, но вот метания «хочу — не хочу» очень знакомы. И чести совсем не делают. Почему только десятилетней девчонке это очевидно, а я два месяца ломалась? Дура.

— Считаешь, у них с Томом ничего не получится? — спрашиваю так осторожно, будто от ответа зависит моя судьба.

— Я ещё не дочитала, — признаётся Наташка. — Но надеюсь, Бекки возьмёт себя в руки и согласится уже помириться с Томом. Он же старается.

Он правда старался. Чинил заевшую молнию на пуховике, дарил кактус, приносил чай, угощал ирисками, защищал от ярости бывшего бойфренда, помогал разобраться с письмами из налоговой, согревал теплом своей толстовки. Не задавал вопросов, когда я не хотела отвечать. Задал лишь один, самый важный, а я за два месяца так и не могла взять себя в руки.

Дура. Дура. Дура.

Поднимаюсь на ноги и придирчиво осматриваю свежие дырки на коленках.

— Модненько, — выносит вердикт Наташка.

Подмигиваю ей и тут же силюсь придать голосу безапелляционный материнский тон:

— А теперь ложись спать, мисс Холмс!

— Но как?! — восклицает та. — Ты разве не слышишь?

Слышу, прекрасно слышу, что, несмотря на пару стен и дверей, в подсобку всё равно прорывается бит дискотеки из кофейни.

— А ещё мне холодно, — капризно добавляет Наташка.

— Сейчас всё будет, — обещаю я.

Запихиваю в рот очередную конфету с ликёром и открываю шкаф для персонала, где, как в любом нормальном шкафу, уже успел скопиться всякий хлам, о котором хозяева давно позабыли. Достаю из корзины с мелочёвкой наушники, распутываю проводок, присоединяю к своему телефону, нахожу в избранном ютуба АСМР-видео со звуками для сна: оно длится двадцать минут, но я ни разу не дослушала до конца, максимум — до десятой минуты, потом попросту вырубалась. Затем достаю бумажный пакет с толстовкой Петра, который я трусливо поставила в шкаф две недели назад, а не вернула ему лично вместе со второй половиной своего сердца. Дура.

Наташка послушно натягивает на себя толстовку, забирается под одеяло и даже задвигает жестяную коробку под диван, припрятав, правда, одну конфету под подушку на всякий случай.

— Просто закрывай глаза и слушай, — говорю я, настраивая громкость. И когда она надевает наушники, тихо добавляю: — И никогда не становись Бекки Тэтчер.

И смело выхожу в зал.

За моё недолгое отсутствие «Пенка» словно преобразилась. Часть гирлянд выключена, и помещение тонет в отблесках неоновых ламп и роящихся огоньках диско-шара. Звучат ремиксы хитов восьмидесятых, современные, зажигательные, и я, остановившись у барной стойки, пытаюсь сквозь мельтешащие на танцполе фигуры рассмотреть диван у противоположной стены. Словно старые фотоснимки с обломанными уголками — вот вижу откинувшегося на спинку Даню, вот вижу двигающую плечами в такт музыке Регину, вот вижу красную кожу опустевшего с другой стороны дивана. С той стороны, где сидел Пётр.

А теперь его нет. И мир уходит из-под ног.

Секунда, минута, час — я не знаю, сколько длится этот кошмарный момент, когда мозг, мой больной мозг угодливо предлагает катастрофические варианты случившегося, от которых сердце останавливается, а лёгкие превращаются в камень. И только вся моя суть — смертельно нерешительная, вечно сомневающаяся, искалеченная прошлым — рвётся в толпу, потому что отказывается верить. Он здесь, он точно здесь, он где-то тянет за другой конец нити, которая будет связывать нас вечно, что бы ни произошло.

И я иду.

Иду, то и дело натыкаясь на чью-то спину или чей-то локоть, смаргивая непролитые горькие слёзы, сглатывая тугой ком в пересохшем горле, крутя головой по сторонам.

Я ищу, я отчаянно ищу.

И… нахожу.

Пётр подпирает спиной колонну из буро-красного кирпича, руки скрещены на груди, ещё чуть-чуть — и в его волосах запутаются листья свисающего из кашпо сингониума. Инстадива рядом: не стоит, а позирует, тянется к его уху, что-то говорит, вертит в пальцах с длинными острыми ногтями ножку бокала с шампанским, трясёт волосами, томно складывает губы в манящей улыбке, и блуждающие по залу огоньки превращают её золотистый ромпер в столь блестящий и невероятно эффектный, что Бейонсе бы позавидовала.

И мне снова становится нестерпимо страшно.

Потому что она очень красивая. В рвоте единорога. Со звучным именем Каталина Лав.

А я? В наряде «женщина — друг человека», с полуразвалившейся гулькой, ободранной коленкой и облупившимся лаком на ногтях.

Но…

Но меня зовут Анастасия Николаевна Романова, как последнюю русскую княжну.

И у меня вместо крови ртуть. А ещё…

А ещё Пётр — мой.

И я шагаю к нему, в ушах пульсирует тишина, сердце бьётся в горле.

Вижу, как Каталина кладёт ладонь на его плечо, и Пётр переводит взгляд на её пальцы, а потом поднимает глаза. И смотрит на меня, замершую в метре от него.

И я протягиваю руку.

Ладонью вниз, потому что не приглашаю, не подчиняюсь, а зову. В водоворот страха, сомнений и неверных решений. Или, может, верных. Может, сегодня решения наконец-то станут верными.

Глаза в глаза, взгляд исподлобья, проявившийся залом между бровей — мы стоим так долго, что Каталина начинает нетерпеливо наглаживать ткань пиджака на его плече и снова тянется, чтобы что-то сказать ему на ухо. Но Пётр расцепляет замок своих рук и большой, тёплой ладонью с длинными пальцами обхватывает мою. Стискиваю её, наконец-то выдыхаю, окропляя его парами ртути, отравляя его своим ядом, в дозе которого — теперь я не сомневаюсь — он нуждается. И тяну за собой.

Я не знаю, куда его веду, но пока мы пробираемся через толпу, танцевальные ритмы сменяются медленной фортепианной мелодией, и люди собираются в пары. И я, телом откликаясь на этот всеобщий порыв, разворачиваюсь и закидываю руки Петру на шею.