Государством, которое и в самом деле настойчиво провозглашало себя преемницей Византии, была Московия – княжество Московское. После монгольского нашествия в 1237–1240 годах русские княжества оказались в политической и даннической зависимости от одной из наследниц Монгольской империи – Золотой Орды. Киев, прежде сосредоточивавший в себе верховную власть, утратил свое значение, и теперь новый политический центр складывался вокруг Владимира на северо-востоке. В бесконечной чехарде междоусобиц, не утихавшей среди Рюриковичей и после 1240 года, князья Москвы, прежде крохотного городка на Владимирской земле, к 1320-м годам оказались самыми могущественными в основном благодаря благосклонности монгольских ханов. С этого же времени в Москве большую часть времени располагалась кафедра митрополита. Когда с 1420-х годов власть Орды начала слабеть, великий князь Московский стал главным правителем русских земель, а к 1520 году, с покорением Рязани, под властью Москвы объединились все независимые русские княжества[345].

До тех пор всех русских митрополитов рукополагали в Константинополе, и зачастую назначал их сам Вселенский патриарх. С 1448 года, когда дни Византийской империи уже были сочтены, эта практика прекратилась. Но Русская церковь сохраняла прочную идеологическая связь с византийской традицией; не теряли ее и Рюриковичи – в частности, жена Ивана III София была из рода Палеологов. К XVI веку реакция Руси на падение Константинополя выразилась в провозглашении Москвы его преемницей. С этого времени стал формироваться устойчивый образ «Третьего Рима», и в 1547 году Ивана IV венчали на царство. Однако других элементов преемственности, кроме этой идеологической традиции (воплощенной в том числе в архитектуре – великолепных церквях византийского стиля, построенных в Средние века и раннее Новое время), на московских землях не наблюдалось. Фискальная система Московии довольно долго оставалась примитивной – сбор дани с городов и пока еще в основном независимого крестьянства; но к этому времени в связи с ростом церковного и светского землевладения крестьяне уже начали утрачивать независимость, хотя пока процесс шел медленно. Разрастающаяся Московия сталкивалась с необходимостью развивать политическую инфраструктуру, но выбирала модели, гораздо больше схожие с монгольскими, чем с византийскими[346]. Это неудивительно, поскольку центр Московии отстоял от остальной Европы – включая Византию – еще дальше, чем во времена Киевской Руси: от юга ее отделял не только степной коридор, который и в XVII веке еще оставался враждебным пограничьем, но и расширившееся Великое княжество Литовское, теперь тесно связанное с Польшей (см. главу 11), которое воспользовалось моментом, когда власть Орды начала слабеть, и к 1360-м годам надолго подчинило Киев. Если сравнивать Османскую империю, воцарившуюся на бывших византийских землях и правившую из византийской столицы по византийскому в основе своей обычаю, с Московией, претендовавшей на преемственность с Византией с упорством, какого не знал ни один османский султан, но при этом не воплощавшей эту преемственность ни в инфраструктуре, ни в социальном укладе, первенство по устойчивости связей с Византией стоит присудить османам. Однако подчеркивание Русской церковью своего римско-византийского прошлого и принадлежности к православию имело существенное значение как тогда, так и потом.

Византийская империя играла важную роль в европейской истории до самого своего упадка, приведшего к событиям 1204 года, и, если бы не Четвертый крестовый поход, могла вернуть себе этот статус. Без нее не обходится ни одно серьезное исследование Средних веков. Наоборот, удивительно, что многим авторам все же удается обойтись – скорее всего, потому, что они рассматривают в основном период после XII века, когда Византия, хотя и оставалась крупным политическим игроком до 1180 года, уже ускользала из поля зрения западных авторов, а затем перестала выступать грозной силой. После этого европейское пространство стало почти полностью латинским – если не считать Балкан и Руси, на которые пока мало кто, кроме Венгрии и Польши, обращал внимание. Но до тех пор Византийская империя была самой богатой и развитой европейской державой и сохраняла этот общепризнанный статус по крайней мере до XI века. Никита Хониат, уязвленный событиями 1204 года, утверждал – помимо ожидаемых открытых нападок («они всегда нас ненавидели», «считали нас добычей» и т. п.), – что между Западом и Востоком никогда не было ничего общего: «Между нами и ними [латинянами] образовалась слишком глубокая пропасть непонимания, мы преследуем разные цели и диаметрально противоположны друг другу»[347]. Его обида объяснима, но это не значит, что мы с ним согласимся.

Стоит нам обратиться к позднему Средневековью, и сведения о европейцах – особенно западноевропейцах – множатся в геометрической прогрессии. Судебные протоколы из итальянских городов дошли до нас сотнями тысяч, финансовые записи английского правительства примерно в тех же объемах. Более того, распространение грамотности привело к тому, что письменные документы стали уделом самых разных социальных слоев – вплоть до самых низов, ремесленников и иногда крестьян. Все чаще тексты писались не на латыни, то есть приближались – хоть и не полностью – к разговорной речи этих людей. В результате нам становится проще разобраться в культурных ценностях и обычаях большинства, не относящегося к высшим слоям общества, и подробнее исследовать не связанные с религией моральные установки элит. Поэтому давайте посмотрим, как реализовывался этот культурный уклад на практике, обращая особое внимание на гендерные различия, прежде всего применительно к женщинам, и на общинную сплоченность. В основном нас будет интересовать период после 1300 года, но по возможности мы будем заглядывать и в более ранние времена. Это неотъемлемый базис, культурный фундамент, если хотите, для анализа политических надстроек и дискурсов и экономических перемен, которые мы будем разбирать в последних двух главах. Начнем мы с двух примеров религиозных нововведений, которые затрагивали женщин, и с реакции на них, чтобы пролить свет на более широкие представления того периода, касающиеся, прежде всего, женских гендерных ролей. Так мы неизбежно вступим в область мирских культурных ценностей, а затем рассмотрим их в других преломлениях, в том числе через призму художественной литературы того времени. Здесь в центре нашего внимания окажется самоидентификация представителей того или иного слоя – аристократии, горожан и крестьян соответственно, – оформляющаяся все четче и имеющая также обратную сторону – стигматизацию «чужих».

Итак, первой перед нами предстает будущая святая Екатерина Сиенская (скончалась в 1380 в возрасте 33 лет). Ее достижения и самобытный жизненный путь позволяют судить, насколько возможно было в ее время для женщины оказаться на ведущих ролях. Она родилась в зажиточной семье красильщиков, принадлежавших в Сиене к средним слоям элиты – в 1360-х годах из этой же прослойки происходили некоторые городские лидеры. Согласно ее биографу, она была у ее матери двадцать третьим ребенком, из которых до взрослого возраста дожили только пятеро. В юности она стала отказываться от пищи и к 1370-м годам не ела почти ничего. Весьма вероятно, что основной причиной ее смерти в 1380 году оказалось принятое незадолго до этого решение на месяц отказаться от воды. Кэролайн Байнум убедительно доказывает, что это решение – и связанные с ним физические симптомы, такие как сонливость и крайности в пищевых предпочтениях, вроде питья гноя, – нельзя списывать на анорексию, его необходимо рассматривать в контексте сложных отношений с пищей, с причастием и кровью Христовой, характерных для женщин, посвящающих себя Богу. Екатерина, которая отказалась и от брака и несколько лет провела в затворничестве в своей комнате, определенно не видела для себя иного предназначения, кроме духовного и подвижнического. Это стало понятно довольно рано, и в 1360-х у нее имелись наставники из доминиканского ордена (базилика Сан-Доменико в Сиене и сейчас высится над тем районом, где жила Екатерина). К 1374 году она официально вступила в орден, привлекла внимание папы, и ее духовником был назначен генеральный магистр доминиканцев, который впоследствии написал самое подробное ее жизнеописание. У всех крупных религиозных деятелей женского пола имелся мужчина-духовник, чьи записи, переосмысляющие их жизнь в парадигме мужского восприятия, зачастую оказываются единственным источником сведений об их деятельности. Однако о Екатерине нам известно не только из вторых рук, поскольку до нас дошло свыше 380 ее писем и богословский труд, все на итальянском – если она и владела латынью, то слабо. В сочинениях видна ее самобытная приземленная метафоричность (например, отождествление божественной природы Христа с вином в открытой винной бочке, которым можно напиться пьяным, или сравнение двойственности его природы – соединения в нем божественного и человеческого – с привитым деревом). Она активно участвовала в тосканской и папской политике, много ездила по итальянским городам; ее считали достаточно влиятельной в политическом и нравственном отношении фигурой, чтобы убедить папу Григория XI вернуть престол из Авиньона, где он тогда располагался (см. главу 11), в Рим, что папа и сделал в 1377 году. В Сиене с ней тоже считались, хотя она далеко не всегда отстаивала интересы действующего сиенского правительства. Кроме того, она окружила себя свитой из влиятельных сиенцев, которую называла своей семьей – famiglia (она была их mamma; перенос образа семьи в политику позволял ей обращаться к папам римским babbo – «папуля»). На Екатерину часто смотрели с подозрением, как и на других религиозных деятельниц, которые, как мы еще увидим, настораживали современников самостоятельно – вне брака или стен монастыря – заработанным высоким статусом. Екатерине не раз приходилось представать перед церковным судом. Как и другие религиозные деятельницы, она была признана святой не сразу, ее канонизировали только в 1461 году, по решению папы-сиенца. Тем не менее в последние шесть лет своей жизни дочь ремесленника, не знавшая латыни – стандартного языка политики, была значимой политической фигурой в Сиене, Флоренции, Риме и Авиньоне. Суровой аскезы и сильной харизмы, которая отчетливо ощущается в письмах, для этого оказалось достаточно[348].