У роста благосостояния и культурного подъема имелись параллели и в политике. К этому времени отношения Византии с Западом оформились четче, чем когда-либо прежде, поскольку связи с государствами крестоносцев – и сами крестовые походы – проходили по контролируемым Византией морским и наземным путям. С этого времени на итальянские корабли из Венеции, Пизы и Генуи приходилась львиная доля византийских морских перевозок, и у итальянцев имелись торговые дворы в Константинополе, как в Леванте и Египте. При этом Мануил I, в частности, вмешивался в западные дела с невиданным после Василия I напором – как дипломатическими способами, посредством брачного и других союзов (наибольшим влиянием он пользовался в Венгрии), так и силой: хотя, в отличие от Василия I, утвердить свою власть в Италии он не сумел, важно, что он пытался сделать это, вторгшись в 1155–1156 годах в утраченную Византией Апулию. Мануил I хотел, чтобы его воспринимали на Западе как серьезную фигуру, и отчасти – благодаря своему богатству – преуспел в этом в круговерти складывавшихся и распадавшихся союзов между папой, королем Сицилии, итальянскими городами и германским императором[336].

Более тесное знакомство Запада с Византией, однако, не привело к культурному сближению и взаимопониманию, что со временем вылилось в серьезную проблему. Мануил I, может быть, и пытался ее преодолеть, но он был в меньшинстве. Видимо, слишком бросалось в глаза отношение византийцев, считавших западные народы алчными варварами (достаточно вспомнить широко распространенное мнение, будто на Западе питаются падалью, а также ужасавшие византийцев религиозные обычаи, такие как требование безбрачия от священников и причащение пресным хлебом)[337]. Заметно было также, что византийцы не жалуют государства крестоносцев, которые в глазах западноевропейцев всегда были овеяны сиянием славы и подвига на передовой религиозной борьбы. Как бы то ни было, западные политические деятели, по мере того как они уверялись в своем культурном превосходстве и четче осознавали собственную идентичность, начинали сильнее отгораживаться от альтернативных ценностей и обычаев. Западное стереотипное представление о греках как о неблагодарных трусах и мастерах пустопорожних богословских споров, существовавшее со времен Римской республики и читавшееся между строк в западной риторике раннего Средневековья, в XII веке значительно укрепилось. Искренний трепет перед величием, богатством и культурой Константинополя, который – отчасти против воли автора – улавливается у Лиутпранда Кремонского в 950–960-х годах, с этого времени в западных источниках встречается гораздо реже, разве что в виде восхищения полумифическим градом чудес, образ которого перекликался с устоявшимся представлением об арабской роскоши. Иными словами, Византия, по определению Эдварда Саида, ориентализировалась[338]. О том, чтобы взять действенную и состоятельную византийскую систему налогообложения за образец для вечно нуждавшихся в деньгах западных правителей, речи не было.

Вот в такой обстановке после 1180 года, когда после кончины Мануила I на престол должен был взойти малолетний наследник, в Византии началась новая череда заговоров, в результате которых сменялись, не задерживаясь надолго, некомпетентные правители. Не спасала и принадлежность всех соперников к роду Комнинов – друг друга они щадили не больше предшественников. Осталась в прошлом политическая сплоченность в глазах Запада, существовавшая при Мануиле I, – события Третьего крестового похода в 1189–1190 годах особенно подчеркнули слабость империи. Что касается итальянских городов, еще в 1171 году Мануил I конфисковал имущество венецианцев, а в 1182 году Андроник I истребил константинопольских пизанцев и генуэзцев. Два итальянских города этого не простили, а венецианцы, хотя резня 1182 года сыграла им на руку, не могли забыть 1171 год. Перемена в византийской политике по отношению к ним в течение следующих двух десятилетий окончательно настроила их против Константинополя. Вместе с тем кризис верховной власти наконец создал предпосылки для не случавшегося прежде отмежевания провинций – сербов на северо-западе, армян на юго-востоке, Кипра под управлением Исаака Комнина, господствовавшего над восточной частью Эгейского моря, – а также для самого опасного из этих отмежеваний в силу близости к столице – восстания братьев Асеней в 1186 году, в результате которого была восстановлена независимость Болгарии. По любым меркам это было много. Важным последствием этих событий стало истощение столичной казны и сопутствующее сокращение армии. Соответственно, когда участники Четвертого крестового похода, задолжавшие венецианцам и сами нуждавшиеся в деньгах, согласились отклониться от намеченного курса и помочь взойти на имперский престол тогдашнему претенденту, Алексею IV, для чего в 1203 году с боем взяли Константинополь, Алексей не смог ни выплатить им обещанное, ни дать отпор. Столицу брали и прежде – например, Алексей I в 1081 году, с немалым разорением и кровопролитием; падение 1203 года она перенесла легче. Но когда крестоносцы устали ждать (Алексей IV к тому времени погиб в результате очередного заговора) и в 1204 году снова пошли в наступление, городу пришлось туго. К этому времени Константинополь уже никакого трепета не вызывал, его воспринимали как купающуюся в роскоши столицу никчемных греков-раскольников. Поэтому 1204 год стал для города роковым. Константинополь был разграблен, его сокровища переправлялись на Запад, Византия распалась на десяток мелких государств, нередко обязанных своим происхождением расколам 1180–1190-х годов, и слабую Латинскую империю в центре[339].

В определенном смысле вышеизложенное лишает 1204 год статуса ключевого события византийской истории; падение было обусловлено исключительно предшествующим расшатыванием империи после Мануила I и тем, что западные государства и Византия, так сказать, разлюбили друг друга. Однако в результате то, что могло оказаться временным, стало окончательным и роковым. Если бы не 1203–1204 годы, не исключено, что появился бы второй Алексей I, которому удалось бы объединить империю заново и вернуть ей статус значимой европейской державы, более интегрированной в культурном отношении в остальную Европу – возможно, при посредничестве итальянских городов. В XIII веке ряд западных регионов перешел на собственные, национальные языки, и для французских или итальянских политиков или интеллектуалов греческий был бы не сложнее для понимания, чем, скажем, немецкий. Кроме того, как мы знаем из предыдущей главы, в XIII веке Запад гораздо живее, чем в прошлые столетия, интересовался передовыми технологиями государственного управления. Византийская модель могла снова оказаться продуктивной, и даже больше, чем прежде. Но этого не произошло, точнее, произошло уже при возвышении османов, чего Запад, учитывая его культурные и религиозные взгляды, принять не мог и не принимал. Давайте в завершающей части данной главы посмотрим, как развивались дальнейшие события.