Припрятав за полдником три куска белого хлеба, Фурман принес их в пустую палату, аккуратно поровну намазал икрой и убрал в тумбочку. Потом по секрету вызвал двух старых друзей-футболистов – высокого нападающего Сашку Черноглазова и крупнотелого вратаря Виталика Карпова – и устроил маленький пир. После угощения на донышке и стенках баночки еще остался тонкий маслянистый слой. Фурман решил растянуть удовольствие и окончательно очистить баночку после ужина, перед сном. До вечера-то она не должна испортиться?..

Обычно фурмановское тоскливое состояние наступало после шести вечера, когда день потихоньку клонился к закату и впереди маячила новая неизбежная ночь в этом чужом, притворно жизнерадостном месте, в этой постылой «детской тюрьме», как они с Генкой называли лагерь. Ровно в шесть радиорубка, до этого передававшая бодрые песни и внутрилагерные объявления, подключалось к «большой» трансляции, и после сигналов точного московского времени начинались «Последние известия» – совсем как дома, где и дедушка, и папа тоже делали радио чуть погромче в начале каждого часа…

В то воскресенье все ждали, что вечером будет кино, но его так и не привезли, и Фурман, которому уже очень хотелось «забыться», хотя родители были с ним еще утром, опять «поплыл». Кроме всего прочего, он чувствовал некоторую вину перед этим дурачком Генкой: в конце этой недели Фурман в очередной раз попытался оторваться от него и, сделав это достаточно жестко, сегодня днем решил поделиться икрой не с ним, а с ребятами из «светлой половины своей жизни». А вот теперь, когда он понадобился, Фурман нигде не мог его найти: весь лагерь обегал – сперва даже с некоторым азартом, а потом уже с беспросветным отчаянием…

После «отбоя» прошло минут двадцать. Задыхаясь от ужасной тоски, Фурман резко и бесшумно поднялся, натянул на майку колючий свитер, влез в тренировочные, опытной рукой без скрипа приоткрыл дверцу тумбочки, достал икорную баночку и торопливо вдавил ее в задний карман. Потом на цыпочках побежал к выходу.

Возясь с уже запертой на ночь наружной дверью, он чем-то случайно звякнул в темноте, и девушки-вожатые недовольно выглянули из своего освещенного закутка за занавесками.

– Мне в туалет, вдруг захотелось очень, правда, не могу больше терпеть!.. – зачастил Фурман страстным шепотом и наконец вырвался на воздух.

Побыть минутку одному на воле – ведь только это ему и требовалось… Уже успокоившись и стоя с бессмысленно-хитрой усмешкой в прохладном просторном туалете из розоватого кирпича, пустом и сияющим в ночи, как дворец, он спохватился, что чуть не забыл о баночке. Высвобождение ее из натянутого до предела заднего кармана оказалось нелегким и довольно нервным делом. Фурман даже вспотел. Вообще-то, есть ему сейчас совсем не хотелось. Он и зубы уже почистил… И ложечку забыл захватить. Но не выбрасывать же – все-таки из дома везли… Надо было решать побыстрее. Брезгливо скривившись, он просунул два пальца в узкое горлышко, провел по скользкой стенке и стал слизывать жирные, солоноватые, полопавшиеся черные шарики…

Все, баночку можно было признать пустой. Фурман сполоснул под краном руки и губы, вытерся краешком свитера и, вздохнув, переступил из света в темноту. Привыкая к ней и настороженно прислушиваясь, он постоял на пороге, потом сделал несколько мягких шагов по асфальтовой дорожке и без размаха, навесом бросил банку в заросли крапивы. Ничто там даже не шелохнулось, словно банка угодила точнехонько в раскрытую пасть…

Странно – обратная дорога через низину почему-то казалась намного более длинной и угрожающей, а смутно чернеющий на соседней горке корпус в любой момент мог обернуться каким-нибудь злодейским наваждением. Эх, не надо было, наверное, кидать эту банку…

Внезапно Фурман очень ясно и остро ощутил, что и несущаяся сквозь облака луна, и вся затаившаяся ночная жизнь с трудом сдерживают себя, выжидая, когда же он уйдет. Секунда за секундой чужое, нечеловечески напряженное и наполненное время охоты растрачивалось сейчас попусту из-за его присутствия. Он мешал, мешал им, спутывая день и ночь, – и все же его пока никто не трогал. «Может, я нахожусь под чьей-то защитой?!» – на мгновенье его охватил благодарный восторг – но по неподвижной холодности окружающего он почти сразу понял, что его не собираются терпеть слишком долго – просто ему оставлен узенький коридор, который в любой момент может быть перекрыт.

…Взлетев по спасительным ступеням, он вцепился в холодную дверную ручку: «Пропустили!!! Успел!..» – потом воровато оглянулся и, широко открыв рот, с наслаждением вобрал в себя темный тревожно трепещущий воздух… На всякий случай он еще быстреньким поклоном извинился перед ночными – и в панике проскользнул внутрь, едва увернувшись от посланного ему вдогонку могучего невидимого пинка.

В спальной стояла родная густая и теплая духота. Уф, приключение закончилось, можно спать. Торопливо раздевшись, Фурман лег, завернулся в одеяло и стал с удовольствием греться, чувствуя себя примиренным со всем миром. На соседней кровати тяжело заскрипели пружины, и Виталька Карпов сиплым шепотом поинтересовался, куда это он пропал. «А, в тубаркас ходил», – пробормотал засыпающий Фурман. «Ну что, может, сейчас доедим твою икру?» – неожиданно предложил Виталька. Фурман растерянно замер, пытаясь сообразить, откуда Виталька узнал про остаток. Потом смутно припомнил, что сам же и сказал ему об этом – правда, так, неопределенно… Надо же, и забыл. Нехорошо-то как получилось! Собравшись с силами, он попытался спокойно объяснить старому приятелю, что произошло, и даже попросил простить его, но Виталька уже очень сильно обиделся: «Тоже, друг, называется!.. Сожрал все один, в грязном вонючем тубаркасе! И не подавился!.. Гад ты после этого!..» – и он возмущенно повернулся к Фурману спиной.

Фурман попробовал разбавить дурацкую ситуацию насмешливо-злым рассказом о том, как он вылизывал банку в вонючем тубаркасе и даже не подавился, но Виталька не откликался, а потом вдруг отчетливо произнес: «Я с тобой больше не дружу. И предупреждаю тебя, чтобы ты с завтрашнего дня держался от меня подальше!»

– Зря ты так, – помолчав, устало сказал Фурман. – Я понимаю, что обидел тебя, признаю, что поступил нехорошо, и могу только еще раз попросить у тебя прощения: прости, пожалуйста… Я лично с тобой ссориться не собираюсь. – Голос Фурмана дрогнул. – А ты, конечно, можешь поступать как знаешь, твое право…

– Вот спасибо, разрешил!

– Пожалуйста… – горько усмехнулся Фурман.

6

Отрядный турнир по шахматам тянулся чуть ли не всю смену. Поначалу Фурман играл с некоторым удовольствием и даже входил в тройку лидеров. Вожатый Миша, имевший какой-то шахматный разряд, симпатизировал Фурману и отмечал его успехи. Но после ссоры с Виталькой фурмановское настроение безнадежно испортилось, и необходимость играть теперь только раздражала его. Он вяло подумывал вообще все бросить, но ему было неудобно перед Мишей.

Миша казался намного старше других парней-вожатых. Один глаз у него был с остановившимся зрачком – искусственный. Но потерял он его не в схватке с бандитами, как можно было бы ожидать от сотрудника милиции, а чуть ли не в детстве, из-за какой-то, по его словам, неосторожности. Миша был очень тощий и скромный, голоса никогда не повышал – не то что их вторая вожатая, маленькая черноволосая Таня, с виду вроде бы веселая и милая, но, как оказалось, относившаяся ко всем мальчишкам со странной злобой…