Олигарх был из второго эшелона, принципиально коммерческого, от политики отдаленного. Прикрывался от ментов и от бандитов откупными Соколову и нашему прошлому воровскому отделу, расформированному еще Сливкиным, – ребятами весьма серьезными и отважными. Но моя с ними прошлая дружба не претерпела никаких изменений, за помощью по старой памяти они обращались ко мне частенько, и потому, преисполнившись стальной уверенностью в действиях, я набрал телефонный номер дельца, представился и попросил явиться его по официальному адресу для дачи необходимых объяснений.

– Слушай, ты, – нагло ответил он, – тебе твое место надоело? Куда лезешь? Наслышан, что ты беспредельщик и хам, но прямо сейчас я позвоню министру, и он – чрезвычайно, уверяю тебя, – заинтересуется твоими частными приблудами, полковник.

Да, нахальства этому малому было не занимать. Но полезно было бы занять информации. В том числе – о моих взаимоотношениях с Решетовым.

– Ну, коли мы уже на ты, – холодно ответил я, – то слушай сокровенное: ты, сявка, в лучшем случае чего-то тявкнешь Соколову жалостливое, а он тебя пошлет… далее свои миллионы зарабатывать. Но если вдруг и министр тебя выслушать умудрится, тебе куда дороже его внимание станет, чем обсуждаемый нами вопрос. А прежде чем пасть раскрывать, посоветуйся с шефом своей службы безопасности, он парень толковый, он тебе все разъяснит, в том числе – цену твоей дружбы с упомянутыми персонажами и твою цену в их глазах. И в моих, кстати. Нашел кем меня пугать! Ха! Теперь. Что Мише-то советовать? Писать на тебя заяву? Тогда завтра тебе вручат повестку. И поговорим уже не по телефону, а воочию. И посмотрим, как ты мне здесь потыкаешь.

Миша, присутствующий в кабинете при произнесении мною отповеди своему врагу, восторженно и очумело округлил глаза. И поднял оба больших пальца вверх.

Повисла пауза. Собеседник трудно и злобно о чем-то раздумывал, взвешивая двухсторонние аргументы.

– Я перезвоню Мише… – прозвучала, наконец, тяжело выстраданная через претерпевшие урон амбиции фраза.

Во, значит, какая обо мне слава витает… Даже забавно. А ведь отражается она от самоуправства и наглости моих нахрапистых оперов, не более того. Надо приструнить негодяев ох, как надо… Или – не надо? Чего отступать при бегстве врага из окопов?

Ну, и о деле. Мишу я выгородил, но что с того? Использовали меня по благости натуры и души моей голубиной и отделались лестной мимикой в выражении благодарности?

– Ты сколько с этого фильма спер? – положив трубку, спросил я Мишу, нахмурившись сурово.

– Да ты что! Там один минус! – замахал он руками.

– Миша… – понизил я голос и прищурился недобро. – Не надо врать. Опасно.

– Ну, сто тысяч…

– Опять врешь. Но ладно. Завтра – здесь же. Делить числа на цифру два умеешь?

– И… у меня нет проблем?

– Обещаю это тебе как творческий человек творческому человеку.

– Я думаю, Ольга в тебе не ошиблась, – закрывая дверь, прокомментировал он трагическим голосом и горестно наклонил голову, отчего-то напомнив мне бессмертный образ своего знаменитого папы, актера на все времена.

Я встал из-за стола. До совещания у Филинова оставались считаные минуты, но от совещания я решил отмежеваться, отправив на него заместителя – все равно пустое молотилово языками, ритуал во имя служебной дисциплины, подобный строевому утреннику, сверки рядов, ибо в делах – ничего существенного, одна текучка, сверху – никаких тревожных указаний, блаженный застой. Самое время отправиться домой, приготовиться к визиту гостей, праздно и весело проведя вечер.

И вечер под чан узбекского плова на жире из курдюка, печеном чесноке и сладком горохе, перемешанном с отборным рисом, удался на славу.

Писатель, оказывается, был мне известен, читал я его книжки, проникнутые ненаносным знанием милицейской профессии и умело приправленные неуемной фантазией построителя захватывающих сюжетов.

Этому парню можно было позавидовать. Он зарабатывал приличные честные деньги на своих опусах, носил полковничьи милицейские погоны и заведовал какой-то кафедрой при юридическом институте, являясь личностью неприкосновенной, авторитетной и неподвластной никаким кадровым сумятицам, тем более талантом его гордилось все руководство МВД. Он кропотливо, изящно и целеустремленно завоевал себе глубокую теплую нишу в солярии карательной системы, гарантированный пропуск в который не имели даже многозвездные генералы, включая всех предыдущих, и нынешнего министра.

Писателя, кстати, отличало еврейское происхождение, а потому – ловкий и гибкий ум.

Когда же в застольной беседе я деликатно заметил, что, описывая некоторые оперативные мероприятия госбезопасности, он грешит неточностями, гость, облизывая вилку, парировал, что в упомянутой структуре не служил, хотя и стремился туда, но не взяли, дескать, из-за национальной принадлежности. А потому пошел в милицейский профсоюз и одновременно в детективную литературу, решив, что каждый второй еврей – это потенциальный русский писатель, а его национальным признаком милиция исключительным образом облагораживается.

Отказать ему в чувстве юмора было и сложно, и несправедливо.

Его визави – шеф полиции Ростова Федор Сергеевич Коромыслов, улыбчивый полноватый крепыш с крепкой лысиной, монголоидными раскосыми глазами, – был простоват, непритязателен, добродушен, но я не очень-то обнадеживался его образом своего в доску парня, зная, что путь в генерал-лейтенанты он начинал деревенским участковым, воевал в Афганистане, прошел многие тернии, и воры в законе, по официальному предписанию навещавшие его кабинет, наводили благодаря его наставлениям жесточайший порядок в своих кодлах и ослушаться его не смели по определению.

Кроме того – он не брал! Впрямую, по крайней мере. Да, он служил в милиции всю жизнь, он знал всю подноготную тайных сторон полицейской черной экономики и, может, косвенно пользовался ее благами, но он – не брал! Наше внутреннее милицейское радио, вещавшее из разнообразных источников, создавало именно такую картину, и в ее истинность приходилось пусть нехотя, но верить.

Не отличаясь ни образованием, ни кругозором, совершенный примат от прошлых лозунгов коммунистического наследия, он с упорством, как машина, настроенная на косьбу, выстригал на корню преступность, пропуская мимо ушей все несущиеся от нее посулы, завлекательные предложения и лесть. Идя, естественно, на редкие компромиссы, продиктованные сверху и тормозившие его напор.

Все это подтвердилось, пусть косвенно, в течение нашей застольной беседы, равно как и мотив его этакой безупречной профессиональной цельности. Им руководила не жажда денег и даже не устремление к власти, а необходимость самоутверждения и почивания на этом выстраданном самоутверждении провинциального паренька, добившегося генеральских погон, выгрызших их из бетонных стен безжалостной и безнадежной действительности.

Кроме того, ему всегда везло на покровителей, благодарно оценивающих его беззаветность. Из деревенского принципиального участкового его перевели в начальники районного уголовного розыска, потом назначили главой отдела, затем перебросили в руководство местного управления, а далее, после раскрытия нескольких громких дел, он удостоился внимания шефов министерства, предложивших его кандидатуру на дальнейшее повышение.