Но зачем было просить выживших жить бок о бок с убийцами — или даже, как случилось в доме Гирумухатсе, под одной крышей? Зачем было откладывать решение этой проблемы? Чтобы дать время успокоиться, ответил мне генерал Кагаме:

— Не обязательно набрасываться на всех, на кого вроде бы следовало наброситься, — сказал он. — Может быть, стоит создать атмосферу, где вначале все стабилизируется, а потом уже браться за тех, за кого должно взяться. Остальных можно даже проигнорировать ради того, чтобы постепенно начать мирное сосуществование.

Кагаме признавал, что правительство многого требует от своего народа; и вслед за репатриацией не раз появлялись сообщения о солдатах, спасавших подозреваемых в убийствах от разъяренной толпы и помещавших их «под стражу в целях защиты». НЕЛЕГКО БЫЛО СБАЛАНСИРОВАТЬ ТРЕБОВАНИЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ И СТРЕМЛЕНИЕ К ПОРЯДКУ, СКАЗАЛ МНЕ КАГАМЕ, ПОСКОЛЬКУ «МЕЖДУ ЭТИМИ ДВУМЯ НАМЕРЕНИЯМИ СУЩЕСТВУЮТ ЕЩЕ ПРОБЛЕМЫ, СУЩЕСТВУЮТ ЧУВСТВА ЛЮДЕЙ».

* * *

Как только Гирумухатсе вслух произнес, что был убийцей, он перестал потеть. Дыхание его стало спокойнее. В глазах прояснилось, и он, казалось, не прочь был продолжить разговор. Разразилась гроза, принеся с собой ливень, и мы укрылись от него в моем джипе, припаркованном в том самом месте, где во время геноцида стоял блокпост Гирумухатсе. Когда мы расселись, он заявил, что единственное, почему он не мог сопротивляться давлению во время геноцида, — ему было велено убить свою жену-тутси.

— Я смог спасти свою жену, потому что был командиром, — сказал он, добавив, что опасался и за собственную жизнь. — Я должен был делать это, иначе меня убили бы. Так что я в определенном смысле чувствую себя невиновным. Я убивал не по велению сердца. Будь у меня настоящее желание убивать, я не смог бы вернуться обратно.

Голос Гирумухатсе на фоне барабанившего по крыше дождя был раздражающе спокойным. Ощущал ли он хоть каплю вины? Он не проявил никаких эмоций, бросив фразу:

— Я лично знал многих людей, которых приказал убить.

Я спросил, сколько смертей повлекли за собой его приказы. Он помедлил с ответом.

— Я знаю шестерых, которых убили у меня на глазах по моему приказу.

— И вы никогда не убивали собственными руками?

— Возможно, убивал, — кивнул Гирумухатсе. — Потому что, если бы я этого не делал, убили бы мою жену.

— Возможно? — переспросил я. — Или точно?

Переводчик Боско сказал мне:

— Вы сами знаете, что он имеет в виду, — и не стал переводить вопрос.

Гирумухатсе еще раз подтвердил свое желание объяснить все властям. Как он понял, ему разрешили получить обратно свою собственность и восстановить здоровье, «а потом они меня позовут». Он не боялся. Он полагал, что если расскажет все, то ему грозит лишь «ограниченное наказание». И добавил:

— Власти понимают, что многие просто следовали приказам.

Гирумухатсе изложил правительственную политику почти дословно. За три месяца до этого, после почти целого года дебатов, парламент Руанды принял специальный закон о геноциде, который классифицировал ответственность за преступления сообразно положению исполнителя в криминальной иерархии и предлагал сокращение приговоров для преступников низкого уровня, которые являлись с повинной. Хотя по стандартному уложению о наказаниях все убийцы подлежали смертной казни, закон о геноциде оставлял казнь только для элиты, определяемой как «первая категория»: «Планировщики, организаторы, подстрекатели и руководители… на национальном, префектурном, коммунальном, секторальном или ячеечном уровне», а также «известные убийцы, отличившиеся рвением или выдающимся преступным намерением при совершении зверств» и исполнители «актов сексуальных пыток». Для остальных, обширного множества рядовых убийц и их сообщников, максимальное наказание — пожизненное заключение — могло быть сокращено, при условии чистосердечного признания и раскаяния, до 7 лет лишения свободы. Наказания за нападения, не повлекшие за собой летального исхода, и преступления против собственности допускали соответственное сокращение.

Гирумухатсе уловил дух этого нового закона.

— Если все может закончиться так и после наказания я смогу вернуться в свой дом и возобновить свою жизнь, я это приму, — сказал он мне. — Если это положит конец взаимной мести и преступников смогут наказать, так было бы лучше всего.

ПОХОЖЕ, ОН НЕ ПОНИМАЛ, ЧТО РОЛЬ КОМАНДИРА ВО ВРЕМЯ ГЕНОЦИДА ОДНОЗНАЧНО ОТНОСИЛА ЕГО В ПЕРВУЮ КАТЕГОРИЮ, ОТ КОТОРОЙ СМЕРТНЫЙ ПРИГОВОР НЕЛЬЗЯ БЫЛО ОТВЕСТИ ПРИЗНАНИЕМ.

Хоть Гирумухатсе и готовился «рассказать все», он возлагал вину за свои преступления на бывшего мэра Табы, Жан-Поля Акайесу — рьяного охотника на тутси. Это он назначил Гирумухатсе начальником блокпоста. В 1995 г. Акайесу был арестован в Замбии, а в 1997 г. предстал по обвинению в геноциде перед Международным трибуналом по Руанде, и после бесчисленных отсрочек слушаний вынесение вердикта ожидалось летом 1998 г. В суде Акайесу тоже обвинял своих политических начальников во всех убийства невинных тутси в Руанде в 1994 г.

— Геноцид был как дурной сон, — сказал мне Гирумухатсе. — Он исходил от режима, похожего на ночной кошмар.

И теперь Гирумухатсе, казалось, не столько проснулся, сколько провалился в новое сновидение, в котором признание и заранее заготовленный энтузиазм по поводу руандийских реформ («Новый режим очень хороший. Никаких убийств. Мы были удивлены тем, как нас встретили. Здесь есть новый порядок») не требовали никаких фундаментальных перемен ни в его поведении, ни в его сердце. Он был и оставался обывателем, желающим быть образцовым гражданином и пожинать плоды послушания. Когда власти велели убивать, он убивал, а когда власти велели признаваться, он признавался.

* * *

Между наездами в Табу я разговорился в Кигали с одним гуманитарным работником, который только что вернулся из Западной Танзании, где около 500 тысяч руандийских хуту до сих пор оставались в беженских лагерях. (Спустя месяц, в середине декабря 1996 г., Танзания закрыла эти лагеря и репатриировала руандийцев, доведя тем самым общее число возвращенцев до почти полутора миллионов за полгода.) Во время посещения этих лагерей мой собеседник услышал, что у тамошних детей есть своя игра: лепить фигурки из глины и ставить их на дорогу, чтобы их сбивали колесами проходящие машины. Глиняные фигурки символизировали тутси, и всякий раз, когда одна из них рассыпалась на куски, дети встречали это радостными возгласами, потому что верили, что вызвали гибель еще одного тутси в Руанде. Мой собеседник рассказал мне эту историю как своего рода притчу. Она заставила его задуматься, не ждет ли Руанду еще один неизбежный раунд массовой бойни.

Такая возможность была даже слишком очевидна. Правительство Руанды все время после геноцида делало рискованную ставку: ОНО ПОСТАВИЛО НА КОН НАРОДНОЕ ДОВЕРИЕ К СЕБЕ, СТАРАЯСЬ ДОКАЗАТЬ, ЧТО СИСТЕМАТИЧЕСКИХ УБИЙСТВ МЕЖДУ ХУТУ И ТУТСИ МОЖНО ИЗБЕЖАТЬ. Массовое возвращение из лагерей, которое правительство представляло как триумф, было главной проверкой этого утверждения. Однако Кагаме, как обычно, считал эту победу неполной.