Повсюду вдоль дороги на Мугунгу и в кишащих крысами развалинах самого лагеря я видел гуманитарных работников, качавших головами и дивившихся тому факту, что у большинства беженцев до сих пор были при себе запасы продуктов на несколько дней и силы, чтобы проходить пешком по 15-20 миль в день бодрым шагом, под яростным солнцем, да еще и неся на себе впечатляющую поклажу. Всего за четыре дня около 600 тысяч руандийцев пешком пересекли границу, возвращаясь из Гомы. К концу ноября общее число возвращенцев, как говорили, составило около 700 тысяч, и каждый день продолжали подходить новые тысячи. Хотя руандийское правительство по-прежнему решительно отрицало свое военное участие в Заире, сам генерал Кагаме не так осторожничал.

— Поскольку мы не выражаем печали в связи с происходящим, — и, кроме того, произошло именно то, чего нам так хотелось, — я уверен, люди будут правы, подозревая наше участие, — говорил он мне. — Более того, — добавил он, — мы испытываем удовлетворение от того, что со своей стороны всегда старались поступать так, как считали правильным. По мне, ничто не может оставить большего удовлетворения. Думаю, это хороший урок для некоторых из нас. Мы можем многого достичь самостоятельно, и мы должны стараться делать это. Если кто-то может нам помочь — это прекрасно и замечательно. Если не может, нам не стоит просто покорно исчезать с поверхности земли.

* * *

В те дни, что я провел на дороге среди 600 тысяч возвращавшихся беженцев, меня то и дело посещал образ отступающих из России наполеоновских армий — то ли воспоминание, то ли картинка, нарисованная воображением по мотивам многочисленных картин и фильмов: хромающие гусары и замерзшие лошади, кровь на снегу, небо — сплошная чернота, безумные глаза, уставившиеся вперед… В Африке погода была благоприятнее, и люди на дороге в большинстве своем пребывали в добром здравии, но этот навязчивый образ иной эпохи и иного места заставлял меня гадать, почему мы, сегодняшние жители Запада, питаем так мало уважения к войнам других людей. Это великое шествие руандийцев домой на тот момент отмечало маршрут огромной армии, преданной идее геноцида, однако мир годами подкармливал эту армию во имя гуманизма.

«Для вас мы просто точки в массе», — заметил один беженец после того, как я провел первые дни этой миграции, ведя машину сквозь толпу, кипевшую на дороге из Мугунги. Они всегда клялись, эти люди из лагерей, что отправятся домой так же, как ушли, — все вместе, как один человек. Быть точками в массе — в этом и был весь смысл: так невозможно было разобраться, кто есть кто. Они приходили мимо со скоростью 12 тысяч человек в час (две сотни в минуту) — человеческий таран, направленный острием на границу. Но это было совсем не триумфальное вторжение, давно обещанное экстремистскими лидерами хуту; напротив, это было возвращение из эмиграции, которое происходило почти в полном молчании. В какой-то момент толпу мужчин, женщин и детей, запрудившую гудронированное пространство на протяжении 50 миль, толкая перед собой велосипеды, тачки, мотоциклы, даже автомобили, волоча за собой наподобие санок деревянные ящики, балансируя гигантскими свертками на головах, таща на спине младенцев в слингах и баюкая их на руках, неся пароходные кофры и пустые бутылки из-под пива, а иногда не прихватив с собой ничего, кроме бремени прошлого, — проре́зала группа из четверых мужчин, которые несли на плечах носилки с завернутой в одеяло фигурой. Когда они проталкивались сквозь толщу тысяч людей, один из них все повторял: «Труп, труп». И это делало того мужчину особенным — то, что ему почему-то понадобилось заявить о себе. Как правило, идущая домой толпа была зловеще безмолвна, если не считать звяканья кухонной утвари, шороха босых ног и резиновых шлепанцев, блеянья заблудшей козы или хныканья потерянного ребенка.

А в Руанде тысячи людей часами стояли вдоль дорог, с такой же бессловесной напряженностью наблюдая за этим приливом. НИКОГДА ПРЕЖДЕ В СОВРЕМЕННОЙ ИСТОРИИ НЕ БЫЛО ТАКОГО, ЧТОБЫ ЛЮДЯМ, КОТОРЫЕ УБИЛИ ДРУГИХ ЛЮДЕЙ ИЛИ ИМЕНЕМ КОТОРЫХ СОВЕРШАЛИСЬ УБИЙСТВА, ПРЕДСТОЯЛО ЖИТЬ ВМЕСТЕ С ОСТАТКАМИ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫХ УБИВАЛИ, — В СОВЕРШЕННОМ СМЕШЕНИИ, В ОДНИХ И ТЕХ ЖЕ КРОХОТНЫХ ОБЩИНАХ, КАК ОДНО ЕДИНОЕ НАЦИОНАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО.

— Вернулся некий Гирумухатсе, — сказала мне пожилая женщина на холмистом плато Центральной Руанды через пару недель после массовой репатриации из Гомы. Она говорила на киньяруанде, и, сопровождая эти слова, ее правая рука не без изящества совершила рубящее движение, слегка ударив ее ребром ладони сбоку по шее. Целиком эта фраза переводилась примерно так: «Вернулся некий Гирумухатсе — человек, который в войну бил меня палкой и нанес мне удар мачете. Этот человек бросил меня в канаву, после того как перебил всю мою семью. Я была ранена. Теперь он снова живет в своем доме. Я видела его вчера в деревенской управе после того, как он зарегистрировался.

Я сказала ему: «Смотри, я восстала из мертвых», — а он ответил: «Это был настоящий человеческий ад» — и попросил у меня прощения. Он сказал: «Это была вина властей, которые толкали нас на эти поступки, стремясь к собственным целям». Он сказал, что сожалеет об этом, и попросил у меня прощения».

Эта женщина назвалась Лоренсией Ньирабезой. Она родилась в 1930 г. в деревне Таба, в нескольких минутах ходьбы от того места, где мы с ней встретились: на пустынном рынке в тени холма над небольшим торговым центром — два коротких ряда прилавков из древнего бетона и самана по обе стороны от песчаной красноземной дороги. Дважды в неделю, по базарным дням, в этом центре было не протолкнуться; в остальное время в нем витал дух призрачного города. Ржавеющий остов сожженного автобуса лежал на обочине дороги, и густые кусты пробивались сквозь впечатляющие руины большого дома, который принадлежал убитым в 1994 г. тутси.

Тогда было убито большинство тутси Табы. ОСТАВШИЕСЯ В ЖИВЫХ, КАК НЬИРАБЕЗА, БЫЛИ ОЧЕНЬ ОДИНОКИ, И ПОЧТИ ВСЕ ЛИШИЛИСЬ СВОИХ ДОМОВ. Не имея средств, чтобы отстроиться заново, и боясь оставаться среди соседей, чье поведение во время убийств помнилось им слишком хорошо, многие выжившие перебрались в этот центр, самовольно заселившись в лавки, которые остались пустовать после гибели владельцев-тутси или бегства владельцев-хуту в Заир. Теперь они боялись, что их выселят. За предшествующие две недели более 2 тысяч местных вернулись в Табу из заирских лагерей, и среди них был тот человек, Гирумухатсе, который, по словам Лоренсии Ньирабезы, убил всю ее семью и бросил умирать ее саму.

Ньирабеза была небольшого росточка женщиной с глубоко посаженными глазами и целеустремленным подбородком. Волосы она убирала в корону высотой почти в шесть дюймов[21], зачесывая их кверху со лба. Эффект был одновременно величественный и комический, что вполне согласовывалось с ее манерой держаться. Более десятка выживших отозвались на мое приглашение встретиться на рынке, но большинство ничего не говорили. Голоса тех, кто все же решался заговорить, редко были громче чуть слышного ропота, и стоило приблизиться незнакомому человеку, как они умолкали. Ньирабеза была иной. Она не шептала и не съеживалась. Похоже, считала, что ей нечего терять. Пока она рассказывала мне о Гирумухатсе, ее губы не раз растягивались в улыбке, и не раз другие выжившие реагировали на ее речь опасливыми смешками. Ньирабеза описала себя как «простую крестьянку»; учеба для нее закончилась после третьего класса. Но у нее был свой способ обращаться со словом — энергичный, иронический, язвительный от возмущения нанесенными ей обидами. И все же, по ее словам, она была потрясена до потери дара речи, когда Гирумухатсе, ее бывший сосед, с которым она когда-то делила пищу и питье, стал утверждать, будто его поступки — не его вина. Гирумухатсе убил десять членов ее семьи, сказала она мне, в основном это были ее дети и внуки.