Ох, матушка, от этого мне еще страшнее стало, – подумала Тэфа, снимая фату. Потом она нагнулась, чтобы стащить беленькие, белее снега туфельки. – Ты так страдаешь, и, должно быть, ждут меня тоже муки жуткие. Я даже еще не представляю, насколько жуткие…»

– Метель начинается али гости к нам? – Матушка, шурша голубым атласным платьем, подошла к окну и прищурилась: – Далече что-то виднеется, но еще не разобрать.

– Какая же метель, матушка, небо вон чистое да ясное, – пыхтя, отозвалась Тэфа. С ума можно сойти с этими туфлями! Красивы, но так туго застегиваются пряжечки, потом их прямо и снять невозможно! – Наверное, горничную надо кликнуть, сама не управлюсь.

– Давай помогу. – Мама присела на корточки, попыталась совладать с застежками, но тонкие пальцы ее так и соскальзывали вниз. – Да, знатные туфли мы с тобой выбрали. Все, не снимаются. Постоянно их теперь носить придется, к любому платью. И в постель в них тоже отправляться будешь!

Завозившись, Тэфа не услышала, как к дому подъехала карета.

Поэтому, когда в покое вдруг появился высокий молодой господин в черной фрачной паре, белоснежной сорочке и даже парике и цилиндре, для нее это стало полнейшей неожиданностью. И к тому же довольно пренеприятной неожиданностью.

Хороша картина, вот срам: невеста и ее матушка, то плача, то смеясь, отчаянно сражаются с застежками на туфлях! Да еще и подол свадебного платья для удобства задран самым пошлейшим образом!

Быстро одернув платье, Тэфа поднялась с кресла, ожидая от гостя церемонного приветствия и объяснения причин визита.

А тот вдруг взял и расхохотался:

– Тэкля, ты совсем не переменилась! Чуть что не по нраву – и сразу губы дуть! Когда ты уже взрослой и серьезной сделаешься? А ведь пора уже, коли замуж выдают. С ума сойти можно – Тэкля в невестах ходит и скоро женой сделается!

Девушка нахмурилась. Собиралась она выпалить, что зовут ее Тэфа. В крайнем случае – Тэофилия. А за «Тэклю»[37]в следующий же раз будет от дома отказано. «Тэкля» звучит почти как «тля», а тля вся в огороде! Еще собиралась она заметить, что в покои к дамам без приглашения слуги приличные гости не врываются, потому что дамы вполне могут быть заняты своими туалетами и вид иметь для беседы самый неподходящий, а еще…

Гость тем временем закривлялся, будто обезьяна: закатил глаза к потолку, задумчиво нахмурил брови, потом, вот непотребство, показал мокрый розовый язык.

И красивое холеное лицо франта в цилиндре вдруг словно сменилось другим личиком, загорелым, открытым…

Ах, как давно и недавно все это было: соломенные волосы до плеч, синие глаза, кружевная расшитая золотом сорочка вся в пыли, шаровары разорваны, и в дырке виднеется сбитая коленка. А теперь – ну франт, в парике, и одеколонами от него приятно пахнет…

Тэфа с матушкой заголосили одновременно, перебивая друг друга:

– Доминик! Да это кому из нас взрослеть надо! Ты же сам дразнишься, как дитя!

– Бог мой, тебя не узнать, как ты вырос, совсем взрослым стал! Какая радость для нас твой приезд! Не ждали не гадали, тебя же с Варшавы калачом не выманишь!

– А помнишь, как мы с тобой в подземный ход лазили в Несвижском замке, я еще коленку расшибла!

– Доминик, очень приятно тебя видеть в нашем доме! Какая честь для нас, ты редкий гость в этих краях!

На правах старой детской дружбы Доминик распахнул объятия, и Тэфа с радостью бросилась ему на грудь.

Господи, какое это счастье – Доминик приехал! С ним всегда было так весело! Стоило только родителям выехать в радзивилловский замок, что в Белой Подляске, или же в несвижскую резиденцию – все, напрасно матушка звала свою доченьку. Той всегда было чем заняться: бегать с Домиником по парку, кормить сонных рыб в пруду, таскать клубнику с крестьянского огорода, запачкать платье, попытаться отмыть его в фонтане и запачкать еще больше. В Несвиже было особенно весело: там Радзивиллы держали театр, и каждый вечер можно было смотреть дивные пьесы. А еще Доминик как-то утащил у опекуна ключ от самой настоящей сокровищницы и провел ее туда по длинным извилистым коридорам. В подземном ходе было так мрачно и сыро. А потом, когда отворил мальчик дверь в сокровищницу, в глазах даже защипало от яркого блеска золота. Больше всего запомнились тогда золотые и серебряные апостолы, огромные, в человеческий рост. Они искусно освещались бликами драгоценных каменьев и казались живыми. От этого вдруг стало боязно, но Доминик нежно обнял за плечи, прикоснулся губами к щеке, и страха как не бывало…

– Тэкля моя, какая ты стала красивая! У тебя должен быть самый красивый жених! – Доминик, отстранившись, радостно улыбнулся. Синие глаза его сияли так ярко, что Тэфа невольно заулыбалась в ответ на его восхищение и самую искреннюю радость.

– Жених – пан Юзеф Старженский, – ответствовала матушка, восхищенно оглядывая Доминика. Неприглядную внешность жениха обсуждать она постеснялась, вместо того рассыпалась в комплиментах гостю: – Какой ты стал высокий! Прекрасный кавалер!

– Не имею чести пока знать пана Юзефа лично, но, надеюсь, он самый добрый шляхтич на свете и Тэклю мою не обидит.

– Тэфу! Тэофилию! – простонала девушка, посылая другу детства умоляющий взгляд.

Доминик расхохотался и пообещал, что будет очень стараться выучить это новое имя, хотя оно ему не шибко нравится.

Вечер накануне венчания прошел легко и покойно. Кроме Доминика, съехалось еще родни – кузины, дяди, тетушки; некоторые и с детьми, сразу же наполнившими усадьбу звонкими голосочками. Ужинали поздно, за полночь, рассказывали новости, играли на рояле, немного даже вальсировали.

Мысли о предстоящей свадьбе совершенно уже не тревожили Тэфу. Она чувствовала себя такой счастливой и спокойной, словно вернулись беззаботные детские годы, когда все вокруг кажется совершенно чудесным. Натанцевавшись с Домиником, Тэфа так устала, что заснула сразу же, как, пожелав покойной ночи, удалилась горничная, помогавшая с пышным вечерним платьем.

Но утром начался ад. Едва только глаза открылись и различили серо-голубой свет, заполнивший покой, острейшим ножом сразу же пырнула мысль: «А вот было бы хорошо и вовсе никогда больше не просыпаться».

Сначала хотелось одеваться как можно медленнее. Потом, когда, чуть покачиваясь, карета катила к костелу, в висках стучало: только бы кони понесли, или пан Старженский помер, или еще приключилась какая оказия, пусть и самая ужасная, – а только бы не венчаться.

Не помогли все молитвы.

– Объявляю вас мужем и женой, – вымолвил ксендз, осеняя крестом.

Жених расплывается в довольной улыбке.

Тэфа, еле живая от ужаса, все смотрит на красный нос мужа в синих прожилках, на россыпь бородавок на морщинистом лице его – и ей кажется, что жизнь кончена…

После костела приехали все в усадьбу, где уже оканчивались приготовления к пышному свадебному пиру.