Как-то в конце февраля, утром, которое обещало хороший солнечный денёк, наш боцман отобрал четырёх человек, в том числе и меня, приказал подогнать грузовик, и мы поехали на дальний склад. По дороге, по обыкновению, мы беседовали. А я был не в духе.

Мне недавно исполнилось двадцать лет, и я совсем затосковал. Те ребята, что уходили со мной вместе служить и попали в армию, уже готовились через пару-тройку месяцев вернуться к гражданской жизни. Я остро в те дни вспоминал военкомат и цепочку случайностей, которая привела меня на флотскую службу и отняла дополнительный год молодости.

Хамовский видел, что я не в настроении и сам развлекал меня и водителя какой-то историей про то, как однажды, проходя Суэцкий канал, их крейсер сломался и какой был по этому поводу кипиш.

Никаких историй, кроме флотских, у него в запасе не было. Только по его украинскому выговору, по его украинским словечкам и по тому, как он относился к еде, к хлебу, картошке, салу, по тому, как он любил, чтобы за столом всё было чинно и уютно, даже в складской подсобке… была видна его связь с его далёким родным краем, семейным укладом и забытым детством, после которого у него был только флот. Про свою жену и детей он никогда не говорил, и я не знаю, были ли они у него.

На складе мы в тот день получили с десяток деревянных ящиков, обитых по краям железными уголками. Ящики были небольшими, но ужасно тяжёлыми. Что в них находилось, Хамовский нам не сказал, а маркировка была совершенно непонятной. Ручек для переноски этих ящиков не предусмотрели.

Мы могли поднять и нести один ящик только вчетвером, подцепив пальцами за дно. Шерстяные перчатки пришлось снять, иначе пальцы соскальзывали.

Пять штук мы загрузили без особого труда. Мы брали ящик и быстро, мелкими шажками, выносили со склада к нашему грузовику. Рядом с машиной мы опускали тяжесть на мокрый, скользкий асфальт, собирались с силами и одним рывком ставили ящик в кузов.

Шестой ящик мы так же, почти бегом, поднесли к грузовику, но на асфальт не поставили.

– А ну, братва, с разбега! – крикнул один из парней.

Мы, не останавливаясь, с ходу рванули груз вверх и почти закинули его, но самую малость, какой-то жалкий сантиметр не рассчитали, и мой указательный палец оказался между железным углом края кузова и железным уголком ящика, который мы с силой и с разбега хотели поднять в кузов.

Палец прихватило чуть-чуть, но удар и вес были такими, что меня насквозь пробило сокрушительной и совершенно неожиданной болью. Я отдёрнул руку. Ящик чуть не упал.

– Ты чё! Держать! – крикнул кто-то из ребят.

А я глянул на источник и эпицентр боли и увидел свой указательный палец правой руки… Тот самый палец, послушный и верный, который всю жизнь меня слушался лучше всех остальных пальцев, который ловко и крепко держал ручку и карандаш, иголку и любую мелочь, которому единственному я доверял ковыряться в носу, который секунду назад был целым и невредимым…

Я увидел его и обмер. Мой указательный палец был совершенно исковеркан, разрублен и перебит. Как сломанная тонкая, ещё живая ветка висит на волокнах и коре, мой палец свисал туда, куда сгибаться не мог. Он висел в обратную сторону. И я увидел, как из рваного рубца вырвалась кровь.

Я чувствовал нестерпимую боль, но пальца не чувствовал. Тогда я тряхнул рукой. Мой палец просто болтался. Он был уже чужим и страшным. Он был таким, что я в безумном желании прекратить происходящее потянулся к нему, желая только одного – оторвать его от себя и бросить.

Хамовский в этот миг схватил меня одной рукой сзади за правую руку, а здоровенной ладонью другой закрыл мне глаза и прижал к себе.

– Не смотри, не смотри, сынок, – очень спокойно сказал он мне, как будто убаюкивал. – Не надо смотреть… Заводи быстро! – крикнул он водителю. – Ящик вниз… Борт закройте… – Это он скомандовал ребятам.

Машина вскоре завелась. Я ничего не видел. Хамовский так и держал меня сзади, закрывая глаза и, почти обняв, прижимал к себе. Правую мою руку он как отвёл в сторону, так и не отпускал. Меня сразу начало трясти. Я не проронил ни звука.

– Аптечку тащи! – крикнул Хамовский.

– Нету аптечки, – донеслось из кабины.

– Утоплю гада! – ещё громче крикнул боцман. – Бегом на склад за аптечкой. А вы, сынки, чистого снега наберите побольше. Чистого! А ты, длинный, вон тех сосулек наломай! Бегом, божьи мыши! Бегом!

Скоро я услышал, как прибежали две женщины со склада и водитель. Женщины сразу заохали и запричитали.

– Нету у них аптечки, ветошь чистая вот есть, – сказал водитель.

– Давай сюда, – буркнул Хамовский. – Девки, помогите. Видите, беда какая.

– Ой, нет! – сказала одна из женщин. – Я не могу. Нет, нет. Я пойду. Мне уже дурно… Господи! Я на такое смотреть не могу…

– Беги тогда отсюда, – слышал я Хамовского у самого уха, – а ты руку ему подержи… Слышь, моряк, стоишь нормально? Не упадёшь?

– Стою, – стуча зубами, сказал я.

– Щас я глаза тебе открою и отпущу. Смотри влево. Понял? Не слышу!

– Понял.

Ребята принесли в ладонях подтаявшего липкого снега и большую мокрую сосульку.

– Возьми там кулёк в кабине и в кульке поломай, разбей сосульку, быстро… Ветошь давай… А ты отведи его в кабину, руку не опускайте…

– Товарищ мичман, кровью машину зальёт, – сказал водитель гнусаво.

– Задушу, – только и ответил ему боцман.

Меня, поддерживая руку, подвела к кабине, помогла в неё забраться и сесть маленькая женщина в складском халате и стёганом жилете поверх него.

– Сильно больно? – тихонечко спросила она.

– Крови много? – спросил я.

– Не бойся, – ответила она. – Потерпи.

Хамовский наполнил какой-то пакет битым льдом и снегом, завернул его в голубенькую ткань, которую дали на складе, придал этому свёртку форму птичьего гнезда, сел со мной рядом в машину и бережно уложил в него мою ладонь.

– Ждите здесь! – крикнул он в открытую дверь стоящим поодаль ребятам. – Чаю им дай, и пусть где-то в тепле посидят, – попросил он женщину в халате. – Поехали.

Боцман приобнял меня левой рукой, а правой держал мою правую ладонь, чтобы она не болталась.

Меня сильно знобило, было муторно, больно и скучно. А утро превращалось в роскошный солнечный день. Зимний, но на дороге уже в слякотный. Машина тряслась и брызгала в стороны талую воду.

– Весна, – сказал Хамовский. – Не переживай… Скоро домой поедешь… Правая рука, указательный палец… Комиссуют, и домой… Ничего… Люди без ног живут и не тужат… А тут пальчик… Зато уже на майские будешь шашлычок жарить. Я люблю шашлычок… Травка свежая. Полежать на ней, понюхать…

Я привалился к тёплому, упругому, большому боцману, меня потянуло в дрёму, и я тихонечко замычал от боли и жалости к себе.