Шолохов не хотел причинять боли, он хотел, чтобы образы вернулись.

Аккуратно, стараясь ничего не трогать, он попытался устроиться поудобней. Это оказалось несложно. Пошарив по сторонам, Шолохов на уровне плеч обнаружил два мягких, обволакивающих, словно по мерке снятых, темных мешка. Хорошенько примерившись, он с размаху резким движением просунул в них руки. Крюков вскрикнул – острая боль пронзила левый локоть и сразу отступила. Отступила насовсем. Теперь Михаил Александрович мог свободно шевелить конечностями, не причиняя Крюкову неудобства. Слегка согнув локти и как бы упираясь в воображаемые поручни, он стал тихонько раскачиваться, пытаясь попасть ногами в соответствующие мешки в нижней части пространства. Получилось не сразу. Крюков испытал несколько сильных приступов в области поясницы. Когда Михаил Александрович закончил, он снова ненадолго погрузился в дремоту. Очнувшись, понял – все хорошо. Его пробуждение больше не вызывало боли.

Федор Дмитриевич Крюков возвращался в Петербург. С тяжелым сердцем покидал он родные края. Еще недавно казалось ему, что главное дело жизни – политическая публицистика. Новый век открыл особый новый мир. В нем был неистощимый источник для обсуждений, споров, негодования и все-таки смутных надежд на что-то лучшее. На словах большинство высказывалось безнадежно: ничего нельзя ожидать доброго! А в душе у каждого таилось нетерпеливое чаяние… Ведь был же момент, когда мечта о лучшей доле, казалось, почти уже облекалась в плоть. Шумная и диковинная, она из неясной, но, несомненно, существующей дали, подходила близко к убогим жилищам согбенных в тяжкой работе людей. У самого порога была. Не переступила, ушла. Но придет она опять… придет!

Избравшись в 1-ю Государственную думу, Крюков честно проработал в ней те 72 дня, которые она просуществовала. 8 июля 1906 года правительство под предлогом того, что Дума не только не успокаивает народ, но еще более разжигает смуту, распустило ее. Крюков прочитал Манифест о роспуске утром 9-го на дверях Таврического. Вместе с другими отправился в Выборг, где на следующий день подписал Выборгское воззвание.

Три месяца заключения и запрет заниматься политической деятельностью – таков итог. Наивность! Как можно запретить публицисту заниматься политической деятельностью? Десятки статей, очерки, рассказы, многочисленные зарисовки. Но роман, тот роман, который он задумал, не двигался. Почти махнув рукой, Федор все больше погружался в политику: не до романов.

Не имея возможности избираться в Думу, Крюков с радостью воспринял приглашение Пешехонова вступить в «Литературную ложу» Великого Востока народов России. Участие в ней открывало двери влиятельных, не всем доступных клубов. Еще недавно он ждал этих встреч с волнующим нетерпением. Столь разные люди, объединенные общей целью, целью морального совершенствования в борьбе за политическое освобождение России. Он познакомился там с интересными персонажами. С многообещающим адвокатом Керенским, с жестким, любящим рассказывать, как надо командовать казаками, полковым командиром Крымовым, с ультралевым депутатом от Тифлиса – Чхеидзе и даже с самим Гучковым, бывшим председателем Государственной думы. На первом плане были вопросы большой политики. Обсуждались границы будущей Польши, судьба Константинополя и проливов… Еще недавно Крюкова это интересовало. Но теперь…

Прошедшие дни в родной станице, прикосновение прошлых, но таких близких дней, встреча с Анастасией, а главное, невероятно полное ощущение творчества, как будто умноженное на два желание работать, вернувшее его к роману, – все это затмевало политику. Казалось главнее, больше, важнее. Он чувствовал, что устал от мелькающих масонских лиц, что хочет вернуться к корням, к любимому им простому народу. Крюкову казалось, что он счастлив, но и сомнения терзали сердце. Какая-то тяжесть камнем лежала за грудиной. Голова больше не болела, но иногда чужое, тревожное беспокойство бередило душу. Так ли все, как кажется сейчас?

Отправляясь в Петербург, он стоял на перроне, глядя на огненно-красный диск солнца, силясь вспомнить, утро сейчас или вечер. А когда вспомнил – испугался, ибо показалось ему, что жаркое красное колесо катится совсем не в ту сторону.

Шолохов учился говорить. Прошло много времени, и он чувствовал себя все более и более причастным к крюковскому роману. Жажда творчества овладела им. Он не мог простить себе, что лучшие годы прежней жизни потратил на акции, облигации и прочую курсовую разницу стоимости валют.

Теперь главной задачей, главным смыслом была для него ежедневная работа над текстом. Крюков халтурил. Совсем не каждый день брался за перо. Занимался черт знает чем: зарабатывал деньги, вел бесполезные дискуссии, встречался с дружками. Особенно презирал Шолохов некоего Серафимовича. Бывший однокашник Федора позволял себе оценивать чужой талант:

– Все, что вы пишете, трепещет, как выдернутая из воды рыба.

«Фу».

– Еще немного – и вы бы большой писатель были.

«А так, значит, – маленький?»

Все это Шолохова раздражало. Порой ему хотелось сказать: «Оставь, хватит сочинять очерки, рассказики, сконцентрируйся на главном – на романе». Но он не умел говорить. Чтобы как-то одернуть писателя, приходилось иногда доставать руку из мешка и тыкать в темную границу. Крюков падал с головной болью, и тем более не писал. Чем дальше Шолохов вживался в роман, тем меньше ему нравилось то, что происходит. Порой ему хотелось не просто подтолкнуть Федора к письменному столу, но и подсказать нужное слово, помочь выразить нужную мысль. Выбора не было: необходимо учиться говорить.

1 августа 1914 года началась война. Последним отголоском мирного времени в воспоминаниях Шолохова осталось майское лодочное путешествие по Оке вместе с Пешехоновым. Опять обсуждали реформы, вспоминали Столыпина.

Война! Крюков хотел все видеть своими глазами. Сначала Шолохов был в ужасе, решил любой ценой не пускать Федора на фронт, но затем понял – безнадежно, дописать роман без войны не получится. Крюков прав – надо видеть все своими глазами.

Южный театр военных действий – Баку, Тифлис, Джульфа и Хой. Турецкий фронт – Крюков помощник думского уполномоченного при санитарном отряде Красного Креста. Затем Галиция. Шолохов хорошо помнил ту страшную атаку украинских сечевых стрельцов, поддержанную австрийской конницей. Тогда в первый раз он закричал. Крик вырвался сам, неудержимый, как рвотный спазм. Крюков упал, подумал, что контужен или ранен в голову. Придя в себя, понял – невредим. Михаил Александрович испугался: он сжался в комок и беззвучно, как рыба, открывал рот, потом осторожно, тишайшим шепотом произнес первые слова…

Крюков продолжал писать очерки. В «Русских ведомостях» вышли «У боевой линии», «В сфере военной обыденности», другие, но внутренний голос все настойчивее твердил: «Роман, пиши роман, не успеешь, дурилка».

Перед Рождеством 1916 года Крюков приехал в Петербург. Как он думал, по делам Красного Креста предстоит ему встреча с Гучковым. Александр Иванович сразу признал собрата по ложе.

– Здравствуйте, Федор Дмитриевич. Как поживаете, как ваши литературные успехи?