Как уже отмечалось, паспорта для проживания во Франции выдавались крайне неохотно, особенно если речь шла о длительных сроках. А уж обосноваться в Париже, не имея паспорта и императорского разрешения, было неслыханной дерзостью. Однако и такое случалось. Подтверждением этому является судьба Дарьи Христофоровны Ливен, родной сестры шефа жандармов Александра Бенкендорфа и супруги Христофора Андреевича Ливена, в 1812–1834 гг. занимавшего пост посла России в Великобритании[752].

Со стороны княгини отъезд из России был, действительно, очень смелым поступком. Муж – высокий сановник, особа, приближенная к императору, после возвращения из Лондона получивший почетное место попечителя цесаревича, наследника престола Александра Николаевича; брат – любимец Николая I. И вдруг, такой афронт: отъезд жены и сестры за границу. Дело в том, что после возвращения супругов Ливен из Лондона в России их ожидало несчастье: смерть двух младших сыновей от скарлатины. Монотонная и рутинная жизнь в Царском Селе в качестве воспитательницы цесаревича, которого Дарья Христофоровна должна была обучать светским манерам, и так была в тягость княгине, не мыслившей себя вне большой политики, политических интриг и салонов, а трагедия сделала ее пребывание в России невыносимым. Под предлогом восстановления физических и душевных сил Ливен отправилась в Баден, намереваясь зиму 1835 г. провести в Париже. В это время княгиня еще не решила окончательно, поселится ли она во Франции, поскольку не имела на то разрешения императора. Между тем в июне 1836 г. она получила письмо от мужа, который, действуя строго в соответствии с указаниями царя, сообщал, что он «разрешает ей жить, где бы то ни было, где она пожелает, только не в Париже»[753].

Почему император был против проживания княгини в Париже? Представляется, что определяющим для Николая I фактором явился выбор Ливен именно столицы Франции, центра революционных потрясений и бунтов. То, что княгиня, особа, приближенная к императорской фамилии, предпочла Петербургу именно этот город, Николай никак не мог принять. Именно так полагала и сама Дарья Христофоровна. В письме к Франсуа Гизо, с которым у нее сложатся многолетние близкие отношения, она отмечала: «В моей стране, сударь, я очень знатная дама; я стою выше всех по своему положению при дворе и, главное, в связи с тем, что я – единственная дама во всей империи, по-настоящему близкая к императору и императрице. Я принадлежу к императорской семье. Таково мое общественное положение в Петербурге. Вот почему так силен гнев императора; он не может допустить, что родина революций оказала мне честь и приняла меня»[754].

Кроме того, зная Ливен, которую многие сильные мира сего считали «опасной женщиной», царь понимал, что она не будет вести в Париже спокойное, размеренное существование, не привлекая к себе внимания, а вновь, как и в Лондоне, окажется в центре светской и дипломатической жизни, но теперь уже действуя абсолютно свободно, не будучи скованной официальным статусом и инструкциями.

Летние месяцы княгиня провела в Бадене, напрасно ожидая писем от мужа, послушно выполнявшего волю императора, о чем она сообщала графине Аппоньи, супруге австрийского дипломата: «Я не могу строить никаких планов относительно будущего; я не знаю, где я буду в сентябре»[755]. Княгиня все еще надеялась на встречу с мужем, и писала об этом своему другу, английскому политику лорду Абердину: «Мой муж приедет навестить меня, вероятно, в конце лета, и тогда мое будущее определится»[756]. Она не теряла надежды, что ей удастся получить разрешение остаться за границей, а именно в Париже; об этом она лично просила императора Николая. В письме от 18 (30) августа 1836 г. княгиня писала царю: «Мое пребывание в Париже – это вопрос не прихоти, но настоятельной необходимости; рассмотрев его с этой точки зрения, Ваше Императорское Величество не откажет мне»[757]. Она постоянно отправляла в Россию медицинские свидетельства, в которых отмечалось, что Италия, Германия и особенно Россия противопоказаны ей и что доктора настаивают на ее немедленном возвращении в столицу Франции. «Мне будет очень грустно, если мой муж не поверит мне», – писала она Христофору Андреевичу 5 (17) сентября 1836 г.[758]

В этом же месяце, еще находясь в Бадене, княгиня получила долгожданное письмо от брата Александра: «Его Императорское Величество Вам ничего не запрещает и предоставляет полную свободу действий, сожалея только о том, что Ваши привычки и вкусы отдаляют Вас от родины»[759].

Итак, Дарья Христофоровна решила остаться в Париже и скоро стала вести тот образ жизни, который только и представлял для нее интерес. Однако завязавшийся вскоре роман с Гизо вновь поставил под вопрос возможность ее пребывания в столице Франции. О связи княгини и министра стали писать парижские газеты; вскоре об этом стало известно Христофору Андреевичу, для которого это был не просто вопрос супружеской чести: связь его жены с французом, к тому же буржуазного происхождения, пусть и министром, компрометировала его позиции при дворе, его положение в российском обществе. 19 августа он отправил супруге гневное письмо, в котором призывал ее вспомнить о долге жены и матери и поразмыслить над своим поведением. Через месяц он уже приказывал Дарье Христофоровне немедленно покинуть Париж и заканчивал свое письмо следующими словами: «Я настоятельно требую категорического ответа, ибо я сам обязан дать через некоторое время отчет относительно тех мер, какие будут приняты мною в случае отказа с твоей стороны»[760]. Понятно, что Христофор Андреевич должен был отчитаться перед императором, не меньше обманутого мужа взбешенного подобным своеволием княгини. 21 октября 1837 г. в письме Гизо Дарья Христофоровна передавала слова Николая, сказанные князю Ливену: «Ваша жена задела мою честь и достоинство, она единственная осмелилась подвергнуть сомнению мой авторитет. Заставьте ее подчиниться, а если Вам это не удастся, я сам ее сотру в порошок»[761].