но и представители мирных, механических, отупляющих душу и тело профессий не могут не пить. Причины пьянства слишком хорошо известны, и не стоит морализировать, проявлять благородный гнев, вообще красиво обличать. Такие речи вызывают лишь чувство удовольствия и удовлетворения, что кто-то протестует и борется с пьянством. На самом деле — это способ замалчивания драмы алкоголизма, и, быть может, лучше всего предоставить слово самим пьяницам; нет, не их подчас патетическим и красивым речам о чем-то возвышенном, а тем остающимся скрытыми символам, которые сообщают правду о субъекте. Пьяница, ведущий разрушительный образ жизни, чаще всего умерен и морален в своих речах. Алкоголизм молчалив потому, что не имеет своего дискурса, он — медиум, который сам желает оставаться невидимым. Но мы видим отекшее лицо, отяжелевшую походку, наконец, белую горячку, и этим некрасивым, неприличным языком говорит сам о себе алкоголик. Сегодня этот язык в загоне: пьяных подбирают и изолируют, больные томятся и умирают в больницах. Современный человек боится языков болезни, смерти, отчаяния. Изгнав правду, он впадает в иллюзии и становится жертвой обмана. Светятся яркие витрины, работают кофейни и рюмочные, герои экранов поглощают спиртное и отправляются на подвиги. Говорят, если закрыть питейные заведения, человечество тут же сойдет с ума. Если так, то почему, и что же нам делать?

С одной стороны, любое живое существо приспосабливается к порядку окружающей среды и формируется как открытая система. С другой стороны, постоянные опасности приучают его искать замкнутых пространств, где он чувствует себя в безопасности от ищущего взгляда Другого. Это значимо и для человека на любом уровне его развития. Общественная жизнь требует рационализации чувственности и дисциплины телесности. Сначала это осуществляют палкой и телесным принуждением, затем используют механизмы самодисциплины, основанные на чувстве стыда, вины, чести. Взамен палки применяется изощренная техника вины и покаяния. Греши, но кайся и будешь прощен — такова формула власти. Неудивительно, что существуют институты морали, суда, общественного мнения, репрезентирующие высшие ценности. Но ведь они предполагают другие институты — места греха и преступлений. Стало быть, питейные заведения имеют не только экономическое, но и культурное значение.

Современный человек — гражданин, патриот, исполнитель социальных ролей, подвергает свое тело жестокой перегрузке. Он находится в тисках жестких условностей: манеры, жесты, позы, речи, взгляды — все жестко кодировано и регламентировано. При этом чувствительность интенсифицирована столь значительно, что хмурый взгляд начальника ввергает подчиненного в страх и трепет. Лучше бы он меня побил, думает иная дама, испытывающая бесконечные поучения супруга, страдающая от его маниакальной чистоплотности, педантичности, аккуратности. Как можно скорее и дальше бежать от невыносимого бремени семейных и общественных обязанностей, Думает мужчина, страдающий от необходимости надзирать и наказывать. Наше тело, онемевшее от страданий, ищет выхода: оно учится либо унижать другого, либо испытывать наслаждение от собственных Унижений.

Раб, вырвавшийся на свободу, вероятно, был по-настоящему счастлив и предавался необузданным удовольствиям. Сегодня, когда телесное насилие уступило место иным формам принуждения, основанным на внутренней самодисциплине, только притупив бдительность внутреннего цензора, человек может стать раскованным. Не с этим ли связано все усиливающееся потребление алкоголя; из праздничного пьянство становится повседневным.

Пьянство как форма протеста и обретения внутреннего освобождения реализуется через общественные институты. С одной стороны оно вызвано спонтанным возмущением тела и психики индивида против внутренней саморепрессии; с другой — специально культивируется как форма «выпуска пара», как часть стратегии власти, инкарнирующей виновность. Пристрастие к кофе и алкоголю — это не личное, а серьезное общественное дело, которое никоим образом не может быть пущено на самотек. Пьяницы и наркоманы могут оказаться социально опасными, и поэтому их пороки хотя и искусственно прививаются, тем не менее обставляются различными защитными и нейтрализующими механизмами; порядок возникает и там, где, казалось бы, его не может быть.

Прежде чем опуститься до питейных заведений, человек получает сначала домашнее, а потом и общественное воспитание. Уже в детстве он попадает в первый круг страданий, и тяжелый сапог порядка и дисциплины безжалостно топчет буйную поросла желаний и влечений. При этом они не подавляются, а, скорее, извращаются, чтобы было за что осуждать и наказывать. Эти круги будут повторяться: сначала родители и няни, потом педагоги и воспитатели, затем духовные наставники и, наконец, врачи затеют слежку, станут применять все более изощренную технику признаний, осуждать желания и одновременно производить их. Это еще не Голгофа. Она — в самосуде и самонаказании. Несчастье ребенка в том, что его репрессируют взрослые, взрослого — в том, что он осуждает сам себя. Но необходимо, чтобы было за что судить. Пьянство как раз и выступает как одна из ролей азартной и большой игры греха и покаяния. В чем сегодня человек может покаяться сам себе, своим близким, окружающим и, наконец, компетентным органам? Когда нет возможности согрешить, то нет возможности и покаяться. Чтобы подвергнуться процедуре признания, необходимо совершать нечто предосудительное. Поэтому трактовка пьянства как протеста против нестерпимых оков цивилизации вызывает сомнения. Пьяница чем-то подобен порнозвезде, от которой публика ждет вполне определенного образа жизни. Сегодня сила влечений у людей катастрофически убывает, и это беспокоит психиатров: с исчезновением фрейдистских типов им грозит безработица. Поэтому приходится прибегать к алкоголю и медикаментозным средствам для стимуляции влечений, в борьбе с которыми власть может доказать свою необходимость.

Пить и напиваться — это не значит освобождаться от оков цивилизации и власти. Бегство в рюмочную мало похоже на попытку животного укрыться в каком-либо укромном месте. Российские люди, в отличие от западных, почти не способны пить в одиночку.

Одиночка — это крайняя степень отчаяния, это решимость построить мир без Другого. У нас редко увидишь в кабаке подчеркнуто отчужденного человека, уставившегося застывшим взором в рюмку водки; напротив, тут царит общее оживление, разговор; здесь, как в бане, старшие и младшие, начальники и подчиненные заняты обсуждением сути дела, приобщением к истине. Кофейни и рюмочные — это институты коммуникации.

Кофейные и рюмочные на первый взгляд кажутся вне- и даже антиинституциональными структурами, где возникает не просто гражданское общество (Gesellschaft), но духовная общность (Gemeinschaft). Однако питейные заведения — это все-таки не молитвенный дом. Да, в них валом валит народ, который досрочно выполнил трудовое задание и сохранил остаток энтузиазма, который жаждет