– О-о-о! – поверила она или нет, неизвестно, но взглядом выразила восхищение. – По небу?

В общем его слова даже не прозвучали необычно. Здесь принято преувеличивать. Фантазировать, так сказать. В здешних байках побитые враги множатся и превращаются в шестируких великанов. Причем рост и количество рук напрямую зависят от возраста рассказчика и объема выпитого пива.

– И по небу, – кивнул Коршунов. – На больших колесницах. С крыльями. И не только воины – все. Даже дети. – Руки ее он так и не отпустил, но она словно и не замечала этого.

– Верхом?

– Нет, в чреве. Наши колесницы столь стремительны, что верхом не удержаться.

– В чреве? – Она задумалась. – Как на корабле?

– Примерно.

– Мне бы хотелось полетать по небу, – проговорила она застенчиво и совершенно по-детски затрепетала веками: огромные глаза в черной бахроме выгнутых ресниц.

– Может быть… – Коршунов бросил быстрый взгляд по сторонам: они были одни. Ни одного человека ближе трех сотен шагов, открытые ворота, пустая пыльная улочка…

– Может быть, когда-нибудь… – Он низко наклонился в седле и коснулся губами узкой мягкой ладони. – Анастасия… Настя…

Книва просидел в яме целую вечность. Совсем окоченел. Очень хотелось есть. А пить совсем не хотелось. Овида сказал: «Воду не пей. Плохая». Это он про ту воду, что в яме скопилась. Как будто Книва совсем дурак. Станет он воду пить, от которой мочой воняет! Сколько тут до Книвы сидело, воинское посвящение принимавших? И все в эту воду облегчались.

Книва вздохнул. А как хорошо мечталось, когда на капище ехали! Агилмунд, Сигисбарн, сам Одохар с дружиной, даже Травстила-кузнец. Еды привезли полные мешки, пива. По дороге еще свинью добыли, с поросятами…

Все на капище пошли, а Книву Овида-жрец за руку – да в лес. Глаза тряпкой завязал и до самого вечера по чащобам водил. Книва все ноги сбил сослепу.

Наконец сюда привел его Овида. К яме. Щит плетеный, дерном прикрытый, с ямы снял. Раздеться велел и вниз прыгать. Книва разделся и прыгнул. Хоть страшно было: яма-то ловчая, раз щитом прикрыта. Большая: на медведя или, может, тура. А в ловчей яме и кол может быть… Страшно, но прыгнул. Стараясь ближе к стенке упасть. Напрасно боялся – не было кола в яме. Воды вонючей – на ладонь, да еще на ладонь – грязи.

– Целый? – спросил сверху Овида.

– Целый! – бодро ответил Книва.

– Ну тогда сиди. Воду не пей. Плохая.

– А долго сидеть? – спросил Книва.

– Пока я не приду… Или еще кто. – При этих словах Овида хохотнул недобро, как филин ухает, да щит на яму надвинул, осыпав Книву землей.

Ушел Овида.

А Книва остался.

И сразу есть захотел.

Представилось, как на капище воины пируют. Свинью на вертеле жарят, а со свиньи жир капает и на камнях шипит.

А в лесу уже и ночь наступила. Это Книва только по звукам, что сверху доносились, понял; в яме-то всегда ночь. Ноги от воды немеют. Особенно когда на корточках сидишь. Мошки какие-то вьются, кусают. Плохо Книве. Страшно. Может, о нем забыли? Может, квеманы напали на капище и побили всех? Овида-жрец сказал: «Сиди, пока я не приду». А ежели он и вовсе не придет? Ежели он нарочно Книву в яму скинул, чтобы богам подземным потрафить? Зря, что ли, сказал жрец: или я приду, или еще кто?

Страшно Книве. У него с подземными богами – старые счеты. Думал Книва: очистили его тогда, на болоте, Каумантиир Гееннах с Аласейей. Ан нет, оказывается. Только вот сейчас сообразил Книва: не могли они его очистить, раз не боги они, а чужие герои. Были б свои – другое дело. Но ведь чужие. Разве их Вотан с Доннаром услышат? Вспомнил тут Книва, как Аласейа его все в реку звал, а Книва не шел: боялся обычай нарушить. А ведь наверняка Аласейа его не просто так звал. Понятно теперь: помочь хотел. Хотел, чтоб речной бог, здешний, с которым дружен Аласейа, Книву от нечистоты избавил. Не понял Книва. А теперь – поздно. Потому, может, и не взяли на капище Аласейю. Чтоб Книве помочь не мог.

Долго сидел Книва. И стало ему казаться, что из земли в яму скребется кто-то. Шуршит в земле, стену толкает. И грязь под ногами вроде шевелиться начала. Понял Книва: это «нижние» злые духи носами острыми землю точат, к нему рвутся. Только вода их не пускает. Знает вода, что покровительствует Книве Аласейа, вот и не пускает подземных. Хотел Книва Доннара с Вотаном о помощи попросить, но вспомнил: не воин он. Нет у него права к воинским богам обращаться. Тогда с отчаяния Книва в голос Аласейю позвал. Может, услышит Аласейа и выручит? Больше ведь некому…

Видно, услышал все же Аласейа, потому что перестали духи в земле скрестись. Может, ушли. Или затаились. Или за подмогой отправились. В земле ведь много кто живет. И боги малые, и духи, и хольды черные, которые с людьми схожи, только что ростом малы. Ежели хольда в нужную ночь поймать и спросить правильно, он тебе все клады земные показать может. А ежели неправильно спросишь – хольд тебя чародейством опутает и на сорок зим под землю уведет. Войдешь юношей, а выйдешь седым стариком… Тут спохватился Книва: о чем думает, под землей сидя? И совсем ему нехорошо стало: весь испариной покрылся, даже мерзнуть перестал ненадолго.

…Сколько еще времени прошло – неведомо. Но устал Книва бояться. Присел опять на корточки и в дрему погрузился. Дрема – не сон. Дрема – это когда в засаде сидишь, дичь стережешь. Глаза и уши открыты, а мыслей совсем нет. Если зверь не придет, можно с полудня до заката так просидеть – времени ушедшего не заметить… Так сидеть Книву Сигисбарн учил. А Сигисбарна – Фретила. А Фретилу – предки. Предков же ласка учила. Ласка у рода Фретилы – покровитель. Потому никому из рода Фретилы ласку убивать нельзя. Только ласка – глупый зверь. Беспамятный. Это плохо. Зато отважна и свирепа ласка без меры. Это хорошо. Зверь-покровитель – он весь род бережет. Но только род – не отдельного человека. Человеку же боги пособить могут. Но у богов людей-просителей много, а у Зверя – только один свой род. Потому для рода Зверь полезнее.

Задремал Книва, но, конечно, услышал, как наверху крышка сдвинулась. Очнулся, встать хотел, да не смог: ног не чувствовал. А наверху темно было. И воздух свежий сверху пошел. Потом из темноты голос Овиды раздался. Окликнул Книву Овида. Но не по имени. Не отозвался Книва. Овида ему еще прежде сказал: нельзя отзываться. Тогда сверху веревка с петлей упала. Книва ее на себя надел, затянул под мышками. Овида его наверх и вытянул.

Стоять Книва не мог: ноги совсем скрючило. Так и лежал на траве, клубком свернувшись, покряхтывал от боли.

Овида щитом яму прикрыл, Книву поднял, на плечо положил и понес. Как поросенка.

Книва молча лежал: помнил, что говорить ему нельзя.

А Овида его на озеро принес. Там уже ждали. Трое в шкурах звериных и личинах из звериных черепов.