– Что это? – снова влез подопечный.

– Приворот, – улыбнулся Ланц, снова беря булавку и глядя на нее пристально. – Пошлейший. По всем правилам симпатического чародейства. Что такое, абориген? Что за растерянный вид? Вас чему обучали в вашей академии? Неужто о таком не рассказывали?

– Нет, почему, мы это изучали, но как-то все оно… просто.

Сослуживец вздохнул:

– А ты думал, на белом свете остались только малефики государственных размахов?.. Хм, кому-то достанется в лучшем случае плетей: кинуть такое на инквизитора – это вам не соседского булочника привлечь… Но в этом есть и позитивная сторона, абориген: теперь ты знаешь, что пользуешься успехом у девиц.

– Это единственная? – уточнил Райзе, кивнув на булавку; Курт вяло махнул рукой:

– Не знаю. Без вас я ничего не касался.

– Хорошо. – Ланц прошагал к столу, осторожно положив булавку, и развернулся к сослуживцам, надевая вторую перчатку. – Так, стало быть. Хоффмайер, отдались к двери и не путайся под ногами. Обыскиваем ad imperatum[121]. Приступили.

Проводить обыск «ad imperatum», поделив на сектора и заглядывая в каждую щель, в собственном жилище было странно и отдавало чем-то противоестественным; головная боль не покидала, лишь усиливаясь едва ли не с каждой минутой, а когда Райзе, уже не столь беспечно, подал голос от стола (точнее, из-под оного), стало тошно почти в буквальном смысле.

– Это уже пугает, – сообщил он, поднимаясь и отряхивая штанину. На его раскрытой ладони, тоже теперь затянутой в кожу перчатки, покоилась еще одна булавка – в точности такая, как первая. – Интересно… Хоффмайер, обернись к двери и осмотри у порога и за косяком; найдешь – руками не трогай: мало ли что на ней.

– Еще одна, – без былой шутливости в тоне произнес Ланц от окна, пока Бруно опасливо водил пальцами по планкам двери. – Уже не смешно. Три янтарных навершия – это вам не самоцветные бусы, не каждому доступно.

– А зачем вообще янтарь?

– Повторю свое пожелание больше времени уделять своему развитию, Хоффмайер. Потому что янтарь особенно сильно вбирает и отдает природные силы… И человеческие, ежели некто оными обладает. Кому-то, абориген, ты запал настолько, что не поскупились на три янтарных бусины.

– Четыре, – возразил Курт тихо, осторожно извлекая как две капли воды сходную булавку из стены за шкафом, и услышал, как Бруно поправил его осевшим голосом:

– Пять. Есть под порогом.

– Итак, – сумрачно подвел итог Ланц, – кровать, окно, шкаф, порог. То есть постель, где ты проводишь некую часть суток (причем в более уязвимом, нежели днем, состоянии) и каждая из оставшихся трех стен. И посредине, стол. Я даже знаю, что при этом читается… Обыск продолжим, но, уверен, больше не найдем.

Ланц оказался прав – спустя еще десять минут детальнейшего осмотра ничего нового выявлено не было.

Курт сидел на постели, опустив на руки голову и стиснув ее ладонями, Бруно по-прежнему мялся у двери, а Райзе и Ланц, мрачные и задумчивые, восседали у стола, глядя на выложенные в ряд пять блестящих игл с янтарными головками. Молчание влачилось долго, тягостно, гнетуще.

– Итак, – вздохнул Дитрих, наконец, – продолжать будем все по тем же предписаниям. Абориген, припоминай, не подмечал ли за собой чего необычного. Non factum, что все это могло сработать, может статься, это дело рук какой дурехи, которой бабушка наговорила всякой непотребщины, но – все возможно. И припоминай знакомых блондинок.

– Необычного… – повторил Курт тоскливо; с ощущением себя в образе допрашиваемого он уже начал свыкаться за последний месяц, однако боль над переносицей делала происходящее непереносимым. Взъерошив волосы, он прикрыл глаза, переведя дыхание, встряхнул головой; Ланц вздохнул:

– Понимаю, что на тебя все это, как снег на голову, но…

– Голова, – отозвался Курт тихо. – Голова болит – в последнее время чаще, чем обыкновенно. Та самая боль. Более ничего. Ни на каких девиц меня не влекло, я… – он усмехнулся, стесненно передернув плечами, не поднимая взгляда, – я их вообще не замечаю. Никаких – ни блондинок, ни брюнеток.

– Хорошо, – с чувством почти мерзостным Курт расслышал в мягком голосе сослуживца снова те самые нотки, что проскальзывали при допросах свидетелей. – Зайдем с иной стороны. Ты запираешь комнату, уходя?

– Всегда. Не ребенок.

– У кого ключи?

– У Бруно – на всякий случай, – перечислил он уныло; тот подобрался, явно ожидая обвинений. – У хозяйки. Всё.

– У меня идея, – подал голос подопечный, неуверенно сделав шаг вперед. – Я, правда, не знаю, насколько у нее есть средства для покупки янтаря такого качества, но, может, подарил кто или еще откуда…

– Не томи, Хоффмайер, – оборвал его Райзе. – Есть подозрения? Выкладывай.

– Племянница нашей хозяйки. Помогает ей с домом. Семнадцать лет, блондинка, его видит каждый день, поглядывает – это я отмечал, имеет доступ к ключу. Competens[122].

– Абориген? – позвал Ланц, и Курт обессиленно развел руками:

– У меня спрашивать нечего. Я ее едва знаю. Береника Ханзен, явилась к тетке из какой-то деревушки во владениях герцога… Больше ничего о ней сказать не могу. Что касается подозрений Бруно… Не знаю. Не замечал.

– Но, как ты уже говорил, ты вообще мало кого замечаешь, – возразил Райзе без улыбки, развернувшись к бывшему студенту. – Словом, так, Хоффмайер: пойди-ка и приведи нашу птичку сюда. Ничего не объясняй, страшного лица не делай – побольше сердечности и доброжелательства, понял? А лучше просто скажи, что вот он просит ее прийти, в любом случае это не подозрительно. Побеседуем с девочкой.

– И что ей будет, если это она? – поинтересовался Бруно, насупившись. – Ничего же не вышло, может…

– Слушай сюда, студент, – оборвал его Райзе недовольно. – Чтобы ты уяснил, вот тебе пример: если ты решишь убить мордоворота из герцогской стражи, вооруженного до зубов, и у тебя это не выйдет, оправданием на суде все равно не будет то, что ты против него мелкота и слабак. Ясно? Судить тебя будут за покушение. Вот и ей всыплют, как подобает, чтобы дурью не маялась… А теперь иди. Мы ждем.

Бруно вышел молча, одарив напоследок всех присутствующих тяжелым взглядом, и Ланц вздохнул:

– Послал же Господь разумника…

– Я вновь чего-то не вижу, – тихо сказал Курт, опять опустив голову на руки. – Вновь я упускаю что-то. Во всем этом есть какая-то логика, этому есть истолкование, и я не думаю, что девчонка имеет к происходящему какое-то касательство; если б она решилась на нечто подобное, при всей моей незаинтересованности я бы хоть что-нибудь заметил. В ее поведении не было ничего особенного.