ответил Степан Бережнов первым своим выступлением. Он почти кричал:

– Значитца, так: пока вас не было, пока у нас была анархия, то бишь порядок, каждый работал, жил и молотил хлеба, зная, что всё это его. Вы пришли, и вдруг оказалось, что всё это ваше. Во, гля, товарищ председатель! Заместа плугов, сеялок, заместо злата и серебра ваша команда выгребла у меня хлеб из амбара, а дала вот эти бумажки. – Бережнов выхватил кипу расписок из кармана, что собрал в Каменке и бросил на стол председателя. – Так вы долго не продержитесь! Набычится мужик и враз сковырнет вашу власть!

Шишканов задумчиво перебирал расписки, что выдали продотряды за хлеб, картошку, мясо.

– Думай, Валерий Прокопьевич, а нет, то я живо выпрягусь! – грозил Бережнов, мягко переступая в теплых унтах.

– Думаю, Степан Алексеевич. А расписки-то ты зря выбросил. Плуги, сеялки… Сейчас пока надобны пули и винтовки. Придёт срок – по этим распискам советская власть всё заплатит. Даже вдвойне.

Бережнов заколебался. Протянул руку к распискам. Но Шишканов прихлопнул расписки ладонью, продолжал:

– Конечно, дать хлеба беднякам для советской власти накладно, но вам-то, Степан Алексеевич, это ничего не стоит. Это та толика, которую вы могли бы просто подарить новой власти. А уж она-то за такой подарок вас не забудет. Может быть, оставите нам на память эти расписки? Когда всё устроится, мы их будем печатать в газетах, хвалить своих помощников.

– Будя мне голову морочить, подай сюда бумаги! Хвалить нас не за что, не пришлось бы хулить, – зло схватил расписки Бережнов, не прощаясь, вышел. Обошел его Шишканов. Дурак, согласился работать с большевиками. Как теперь объяснить своим, что пошел ради корыстных целей: узнать ближе большевиков, а потом им же ударить в спину. А вышло, что они ударили ему в спину. Сонин, Арсё, Журавушка влились в его дружину, колготят народ. Если выступают перед верующими, то говорят, мол, всякая власть дана от бога. Перед беднотой – уже другое, что пришла, мол, ваша власть, потому вам надо держаться не бережновых и ковалей, а большевиков. Бережновых вы знаете. Ковали пташки залётные, а вот большевики – эти взяли власть навсегда. Петьшу Лагутина не узнать, стал чем-то похож на деда Михайло: говорит, будто писаное читает. Ему еще больше верят. А он свои «проповеди» начинает с рассказов о войне, о России, о тех заварухах, которые строят враги новой власти. Обещает каждому сытость, достаток, и больше того, мир и спокойствие на многие лета. Черт! Надо что-то делать.

Вернулся в Божье Поле Федор Козин. Он создал здесь Советы. Бывший староста Ломакин, чтобы это не слишком бросалось в глаза, стал председателем, а Козин – его заместителем. Это потому, чтобы никто не вздумал кричать, мол, Козин захватил власть. Ломакин был вечным старастой, быть ему вечным председателем Совета.

Козин, как только узнал, что пришел с фронта Гурин, его друг, с которым не раз ночевал у таежных костров, сразу же пошел к нему, видя в нем союзника и советчика. И вот уж поистине пути Господни неисповедимы, а человеческие – и того больше: Гурин встретил Козина зло. Хмуро выслушал, чего хотел бы от него Козин, вдруг сорвался на крик:

– Плевать мне на все! Это вы, большевики, учинили анархию в России, через вас все пошло кувырком! Ни армии, ни флота! Случись еще одно вражеское нападение, и каюк нам. Готовы продать пол-России германцу! Но это еще куда ни шло. Я, фронтовик, только ступил одной ногой на порог, а тут твои продотрядовцы, подай им хлеба, масла, яиц. А хрена с маком не хотели бы? А что взамен? Вот эти бумажонки? Только в нужник сходить! Мне раньше, ежели беда, то всё давало Переселенческое Управление, сейчас никто не дает, а брать все охочи. Да берут не спросясь, будто в свой амбар зашли. Это не правительство народа, а правительство грабителей! Всё выгребли, и пожрать нечего. Добро Розов помог, а то хоть зубы на полку. Как жить прикажете, товарищ большевик?

Этот крик, идущий из души, оглушил Козина. Да, Гурин жил богато. А сейчас и дом, и подворье – всё пришло в запустение. Амбар раскрыт настежь, знать, там пусто, не считая голодных крыс. Отошел от его распахнутой поскрипывающей двери и повернулся к Гурину.

– Ты был на фронте, видел голод, сам голодал, теперь такой же голод в городах. Кто городам поможет, как не мы? Сам когда-то говорил, мол, мужик всему голова, мужика надо писать с заглавной буквицы. Если мы не поможем городу, то не смогут рабочие пустить фабрики и заводы, которые бы дали нам плуги, бороны, мануфактуру. Мы – городу, а город – нам. Конечно, это наш недогляд, что у фронтовика выгребли почти всё.

– Не почти, а всё! – хмуро, но уже без прежней озлобленности буркнул Гурин.

– Голодный рабочий – не работник.

– Ежели бы работал тот рабочий, а то только тем и заняты, что митингуют да стреляют. Сучить кулаками куда проще, чем работать. Э, загубите вы Россию, господа большевики! Бунтовал я в пятом, но больше не зовите! Я против вас, потому как разумности не вижу в делах ваших.

– А где ты видел разумность?

– Пока нигде. Может быть, она есть у эсеров и меньшевиков, но вы и этих топчете. Они хош не кричат, что Россией будут править бедняки, а согласны жить в дружбе со всеми.

– Так ты с Розовым?

– А что, Розов – не человек? Пусть с подлинкой, но выбился в люди.

– Ну что ж, Гурин, думал, нам будет по пути, оказалось, что нет. Прощай! Жаль, что тебя обидели. Но, видно, не в этой обиде причина, она, та обида, копилась у тебя издавна, только, где надо, ты умел ее прятать. Таков уж человек. А мы тебе верили.

– Теперь не верите, потому как пошел супротив вас? А ты сумей поверить и тому, кто не во всём согласен с тобой! Поверь! Ага. Докажи, что твоя правота сильнее других.

– Постараюсь. А нет, то время за меня докажет, другие докажут. Прощай!

Федору Силову было не до революции, он продолжал работать в экспедиции Анерта, которая проводила изыскания для строительства железной дороги. Но, так или иначе, он и здесь делал революцию.

На Ольгинском перевале экспедиция встретилась с Владимиром Клавдиевичем Арсеньевым. Он шёл из Ольги в сопровождении одного лишь казака. Какие-то личные дела снова забросили его в этот таежный край. Любимый им, позже им воспетый.

По-мужски короткая радость. Присели под кроной столетнего кедра. Рабочие ушли ставить табор