А ежли уж говорить как земляку аль сват свату, то уж запутали нас большевики и эсеры по самую маковку. Бунтанули матросы Кронштадта. Керенский нас из-под ареста – и на подавление того мятежа. Подавили. Пустили из своего брата кровь. Снова в Питер. Пошли вы на нас, мы с теми же матросами, которых мы расстреливали, встали стенкой против вас, мы ить не железные: то бей красных, то бей белых. В душе – росстань. Путня в душе. Хочется всё бросить и бежать отсюда. И убежал бы, но тебя зовут к себе большевики и говорят, что, мол, ты самый сознательный солдат, надо добить контру, а уж потом домой. Вот и крутимся с Евлампием, как белки в колесе. Обрыдло.

– М-да, значит, и ты ищешь брод в этом огне? – вздохнул Устин. – А я-то думал, ты его уже нашел. Большевики – те знают, где тот брод.

– А кто его не ищет? Только дураки без раздумий бросаются в огонь. Вот и ты мечешься. Обманули тебя, пошел против своих же.

– Меня, Макар Алексеевич, не обманули. Я шел и буду идти за царя и отечество. Новая власть себя уже показала, а придут к власти большевики – они еще больше себя покажут, многим глотки заткнут горячей пулей. Те кочевряжиться не будут, как эти временщики.

– Ты в этом убежден?

– Не совсем, если уж говорить честно. На твое честное признание отвечаю тем же: я вообще ни в чем не убежден. Будь я убежден в правоте действий Корнилова, то тут же приказал бы расстрелять тебя. И еще потому не могу отдать такой приказ, что сам бежал из-под расстрела. Дал себе слово: никогда, ни при каких обстоятельствах, даже перед угрозой смерти, не убью без боя человека. Это страшно, Макар, – идти на расстрел. Идешь в бой – не знаешь, которая пуля твоя. А там все знаешь, даже знаешь, кто тебя убьет. Боюсь, дружище, что скоро некому будет землю пахать. Нам дан приказ расстреливать большевиков на месте без суда и следствия. Большевиков я остерегаюсь.

– Напрасно. Они дадут мир и Учредительное собрание.

– Эх, Макар, Макар! Быть бы тебе, как и раньше, летописцем, а мне охотником. Дадут Учредительное собрание, разгонят Государственную Думу. А согласится ли с этим Корнилов? Другие офицеры? Согласится ли мужик, богатый мужик, у которого вы хотите землю отобрать? Нет, нет и нет. А это значит, Гражданская война. Это еще не начало Гражданской войны. Это худенький мятеж, который не сегодня-завтра будет подавлен народом, а не большевиками. Народ ненавидит генералов, а с ними и царя, как ты говорил солдатам.

– А ежли убедить всех передать власть в руки Советов, по-доброму потесниться?

– Надо читать Ленина, товарищ большевик, он сам говорит, что это сладенькие мечты. Никто без боя не отдаст своей власти, тем более своей земли. Не вышел и не выйдет из тебя большевик, хотя ты и на их стороне. Но я мотаться не буду, был монархистом, им и останусь.

– Что же, посмотрим. Жизнь покажет, время подскажет.

– Да. Пётр Лагутин – тот настоящий большевик. М-да. Все пошло наперекосяк, на росстань. Ладно, уходите и не травите наши души. Вы уже десятыми будете, кого я с добром отпускаю. Другие к стенке ставят, а я дал обет – не порушу.

И погас мятеж, как свеча на ветру. Растаяла армия Корнилова, как снежный ком под солнцем. Но многие поняли, что это и есть преддверие грозы, начало большой Гражданской войны. Корнилов дал слово генерала, что не будет больше воевать против законной власти, но всё это был брёх собачий. Вместо Корнилова встал генерал Алексеев. Никто за мятеж не был наказан.

Корпус ушел на фронт. А с ним и полк Иванова, в который влились бережновцы.

Часть третья. На краю пропасти

1

Макар Сонин и Евлампий Хомин всё еще не могли уйти от войны. После разгрома Корнилова они снова попали на фронт, стояли на охране Петрограда, молча, без криков и выстрелов шли на штурм Зимнего дворца. Правда, татакал им навстречу пулемет, но то ли бабы женского батальона не умели стрелять, то ли трусили убивать – палили выше голов из-за поленницы дров. Они же арестовывали испуганных, с посеревшими лицами министров, ощупывая их роскошные шубы. Патрулировали город. Просто делали революцию. Революцию во имя мира и справедливости.

Евлампий убедил Макара, что если началась на всех фронтах демобилизация, то она не минует и их. Тогда они уедут чистыми и смогут честно смотреть в глаза людям.

– А мы и без того можем смотреть честно. Мы сделали все, что смогли, – пытался доказать обратное Макар.

– Потерпим, еще немного осталось. Мне даже интересно стало, чем же это кончится?

– А тем, что мы с тобой, и вся Россия – на краю пропасти, полетим туда вверх тормашками, и вся недолга́. Полетим. Это точно.

В феврале 1918 года германцы нарушили перемирие и пошли в наступление. Макар записал у себя в тетради: «И еще раз повторяю, что Россия стоит на краю пропасти…» Макар видел ту армию, которая совсем недавно могла еще считаться армией, сейчас это был сброд в серых шинелях, усталый, перепуганный, который тут же бросал окопы и бежал от одного слова, что «наступают германцы». Продолжал запись: «Я говорил и говорить буду, что точно ее столкнут в пропасть. Была Россия – и нет ее. А я верил большевикам, я воевал с ними против царя и его ярыг. За мир воевал, но не ожидал, что этот мир будет не миром, а полным крахом для России. Ленин где-то прошибает…»

А Ленин-то об этом и говорил: «…Как вообще вышло так, что ни одно течение, ни одно направление, ни одна организация нашей партии не были против этой демобилизации? Что же мы – совершенно с ума сошли? Нисколько. Офицеры, не большевики, говорили еще до Октября, что армия не может воевать, что её на несколько недель на фронте не удержать.

Армии нет, удержать её невозможно. Лучшее, что можно сделать, – это как можно скорее демобилизовать её. Это больная часть организма, которая испытывала неслыханные мучения, истерзанная лишениями войны, в которую она вошла технически неподготовленной и вышла в таком состоянии, что при всяком наступлении предается панике. Нельзя винить за это людей, вынесших такие неслыханные страдания. В сотнях резолюций с полной откровенностью, даже в течение первого периода русской революции, солдаты говорили: “Мы захлебнулись в крови, мы воевать не можем”. Можно было искусственно