Она засмеялась, а из глаз потекли слезы.

— Я больше не могла смотреть, как его мучают. Доводят до грани и возвращают, раз за разом… пойми, я не хотела подобной судьбы для тебя.

Мэйнфорд молчал.

Что ему было ответить? Что он не знал? Знал, дед не скрывал, что пытался спасти сына от безумия, но… он никогда не говорил, что именно имел в виду под спасением. И тошнота подобралась к горлу, а Зверь притих.

Он-то прекрасно помнил боль, которую пытался делить на двоих, но даже для двоих ее было слишком много.

— Ты был славным мальчиком… очень славным… но обреченным, — мама печально улыбнулась. — А я не хотела снова проходить через это… я еще надеялась… знала, что надежда глупа. Тщетна. Но все равно надеялась… а потом ты стал слышать голоса.

— И ты решила, что лучше от меня избавиться сразу?

— Я бы не позволила тебя мучить. Никакого электрошока. И никакой боли…

— Тихая смерть?

— Иногда она во благо, — спокойно ответила матушка. И Мэйнфорд понял: она вовсе не бредит, она прекрасно понимает, что говорит и кому.

Это не исповедь.

Он видел правду. Видел ее сквозь призму чужого восприятия. И сейчас… сейчас она просто-напросто ищет веские причины, чтобы оправдать свое равнодушие.

Или вновь использовать Мэйнфорда.

Он поймал в зеркале ее взгляд. Холодный. Безразличный.

— Я не должна была привязываться к тебе, ты был обречен, и все, что в моих силах, это дать второму ребенку шанс… — на Гаррета она смотрела почти с нежностью, правда, за ней проглядывало разочарование. Конечно, как мог он, любимец и надежда, столь бездарно умереть?

Непростительная ошибка.

— К сожалению, твой брат получился слишком… эмоциональным. Он не виноват. Это все кровь… альвы никогда не способны были ограничивать себя в желаниях. И Гаррет… ты не понимал его, а он тебя… это было печально.

Печаль у нее получалась плохо.

Быть может, не осталось уже сил на игру, быть может, она поняла, что не стоит тратить эти силы столь бездарно. Главное, матушка вновь повернулась к зеркалу.

— Ты нас всех использовала, — Мэйнфорд медленно застегнул рубашку. — Зачем тебе нужен был замок?

— Не нужен. Не замок.

— Алтарь?

— Нож. Инструмент. И камень… ты знаешь, что когда-то… давным-давно наш предок, славный Альваро…

— Я знаю историю.

— И дневники его читал? Конечно… дед позволил бы… тебе бы позволил… это женщины должны знать свое место, а мужчинам можно многое… но он ведь не дал тебе дневников своей жены.

— Она не…

Мама рассмеялась. Звонкий смех.

Девичий.

— Конечно… женщина из народа масеуалле, ставшая не супругой — наложницей. Альваро сам принес клятву перед алтарем древних богов. И император благословил брак… император был милосерден. Или глуп. Но кровь пролилась, и боги услышали. Древние боги. Истинные хозяева этой земли…

Время уходило.

И вскоре Мэйнфорд окажется заперт на Острове. Он уже заперт. Наверняка мосты перекрыты, а внешние щиты подняты и усилены.

Что остается?

Ждать, когда уляжется буря.

Вернуться в отель. Смыть с себя грязь, если, конечно, воду не отключили. Отдохнуть. И пожаловаться на жизнь собачью.

— За невестой дали двадцать пять повозок золота… императорский дар. И Альваро принял его с благодарностью. А еще землю, на которой он выстроил замок. В замке же запер женщину и новорожденного сына ее. Почему он не убил ее?

Матушка спрашивала не у Мэйнфорда — у собственного отражения, которому и отвечала:

— Он боялся… боги ушли, но и слово было сказано, а кровь пролита. Он просто объявил себя холостым и взял в жены человеческую деву… а потом вторую и третью, но слово…

— Помню, было сказано.

— Да, Мэйни… она не была дикой. Она знала двенадцать языков, по числу великих народов, которыми правили масеуалле, и выучить тринадцатый — не так и сложно. Ее готовили стать женою вождя, а потому она с легкостью переняла новые обычаи. Не только язык. Одежда, манеры, законы… та, кто стоит у власти, должна соответствовать супругу. И она ни словом не упрекнула Альваро, что он убил ее брата. Войны вождей — не женского ума дело. Но несмотря ни на что, для Альваро она оставалась дикаркой. Забавой. Наложницей… скажи, разве это справедливо?

— Не знаю.

Дела давно минувших дней. И прошлое раз за разом возвращается, настырно лезет, пусть все двери и заперты, а оно ломится и ломится, ищет малейшую щель.

— Она привела своего сына на алтарь. И возложила на чело его корону… в этой короне остался лишь один камень, но и его силы хватило, чтобы воззвать к предкам. Мальчик выжил. Мальчик вырос. Достаточно вырос, чтобы понять многое… в конце концов Альваро вспомнил про сына. И забрал его. А жену… что ж, ей стало незачем жить.

Грустная история, слишком уж эмоциональная для матушки, и вновь печаль в голосе ее видится наигранной.

— Альваро пытался сделать сына человеком. Но не даром говорят, что волчья кровь к лесу зовет… так и у тебя… тебе не хватило лишь камня. Про камень отец не знал.

— Сердце императора?

— Однажды оно ушло из семьи. Мой прадед решил, что дело в камне, что тот проклят, а не кровь, и поэтому продал. Несправедливо… камень надолго скрылся из виду, пока не оказался в руках одной потаскушки…

— Ты радовалась, когда она умерла?

— Да, — теперь матушка говорила правду. — Я не желала ей смерти… и если бы она просто отдала камень, подарила… влюбленные женщины не должны быть настолько скупы.

И вновь ложь.

Не только в скупости дело.

…и не в камне. Не только в камне. Камень можно было унести. Украсть, подменить, выкупить, в конце концов, хотя этот вариант вряд ли матушка рассматривала. Нет, она приговорила Элизу, потому что ненавидела ее.

За что?

— И что дальше?

На этот вопрос она не ответила. Не услышала? Не захотела слышать? Она перебирала банки и баночки, хрустальные флаконы с альвийскими снадобьями, пуховки и пудреницы, которых на туалетном столике имелось великое множество.

Она улыбалась собственным мыслям.

И кажется, все-таки сошла с ума или решила, что ей выгодно будет представиться сумасшедшей. А Мэйнфорд услышал вдруг музыку.

Он всегда был туговат на ухо.

Скрипки, рояли… да весь струнный оркестр в полном составе не способен был пробиться сквозь его глухоту. И это являлось очередным свидетельством его, Мэйнфорда, неполноценности.

Музыка…

Абстракция из нот. Смешение звуков, в котором другие, не столь обделенные, что-то да находят. И вот теперь Мэйнфорду стало понятно, что именно.