Если любит и, если понимает, что послужило причиной так поступать. Первый пункт я прошел, ведь он замещал мне частично отца, но с понятием вторым — широким и довольно сложным, нужно будет постараться. Руки чешутся дать ему пощечину за то, что он хранил тайну больше восемнадцати лет, но ради нее, ради Миланы — черт побери, ради брата — я должен эмоционально вынести и разговор, вызванный моей инициативой, и дотронуться до его сердца, чтобы выразить понимание и попытаться помирить всех.

Пожав плечами, будто воспроизведя последнюю сцену, горько запечатлевшуюся в его памяти, когда дочь, узнав правду, возненавидела отца, он отнимает взгляд от разволновавшего его изображения.

Чихнув, утерев слезы от хвори, невольно затуманившей глаза, я усаживаюсь подле него.

То, как он смотрит на эту картинку дочери, трогает меня и принуждает безмолвствовать собственному гневу.

— Мистер Ник, вы можете мне доверять, — хрипло выдавливаю и более уверенно завершаю фразу: — Я постараюсь помочь вам. — Моему спокойному голосу противоречит взор, который без примеси горечи не обходится.

Утомленный пустым существованием, он поднимает на меня глаза, помутненные болью:

— Простыл?

Киваю, оторопев от его фразы.

— Выпей отвар ромашки с мёдом, лимоном и тертым имбирем. Простуду как рукой снимет.

Робко соглашаюсь, совсем забыв, что не предложил ему ничего, несмотря на то, что с языка так и хотят сорваться оскорбления, но, убеждая себя, что ничего хорошего из этого не выйдет, прошлое не вернешь, сколько бы гневных и раздражительных слов ты бы не произнес в адрес другого, я стараюсь вести себя бесконфликтно.

— Может, вместе чаю? — Ставлю чайник, поднявшись с места.

— Нет-нет, я ненадолго. Я не буду досаждать тебя своим пребыванием, — молча покачав головой, он торопливо отказывается.

Пробежав взглядом по его дряхлой коже, осунувшимся плечам, припомнив, что Милана вчерашним поздним вечером приготовила куриный бульон, берусь за вторую попытку, корив себя за то, что позволяю чувству жалости взять верх над собой:

— А что вы скажете, если я предложу отведать вам домашний суп, фирменный… от Миланы?

Это выражение, как искра, действует на него. Зрачки его загораются радостью, а лед в его глазах, грустных-грустных, тает.

— Буду счастлив, — отвечает, неумолимо меняя тон голоса, сделавшийся звонким и безмятежным.

Скованность в наших перебросках слов не отступает.

Помолчав несколько минут, пока я разогреваю ему полную чашку горячего, убежден, которого он не ел неизвестно сколько, я обдумываю, как нам завести разговор. Все-таки я знаю этого человека хорошо, если не принимать во внимание его последний поступок. В отдельные периоды моей жизни Ник играл важную роль, я не имею права держать зла на него, бояться его.

— Мистер Ник, — даю ему ложку в руку и несколько кусков лукового хлеба, — у нас с Миланой нелёгкие времена. — Повременю пересказом о Брендоне, но вот о Милане, о его супруге скажу пару слов. Начинаю рассказ с момента, как домашние секреты разрушили наши отношения с Миланой и наши жизни вновь переплелись совсем недавно. Упоминаю, глотая чай, без меда, который не терплю, сколько бы меня не уговаривали и сколько бы я не слышал о его полезных свойствах, что Анна против, чтобы её дочь была в обществе Моррисов, поэтому делает всё, чтобы разрубить бесповоротно то, что мы строили с любимой с самого детства. Помечаю, чем занимается Милана, как проводит время и на кого учится, и подхожу к тому, что ввожу в вещание Питера и бывшие в нем чувства к моей девушке, последующие его переживания и нынешнее общение с сестрой. Ник, молча гремит ложкой, но внимательно ко мне прислушивается, моментами глубоко вздыхая. Перехожу к сообщению о временном проживании нас здесь, с того дня, как Анна поставила Милане ультиматум, заставив выбрать либо меня, либо её, в связи с чем Милана поставила рычаг на первое и осталась без жилья.

С резкостью отодвинув недоевший от себя суп, приняв угрюмое выражение лица, склонив голову на грудь, с обезоруживающей прямотой он признается:

— Уж никогда не мог подумать, что мои ошибки могут так далеко забрести… Дурень! Чем я только думал… Я столько разбил жизней. Из-за меня Миланка оказалась на распутье. А Питер… а ты… — Звучит так, словно он проклинает себя. — Я убийца душ и сердец. — Он с ужасом берётся за голову. Его боль осязаема. — Господи, Питер был влюблен в Милану! Сынок столько и так пережил, а душевная любовная болезнь почти неизлечима. Дурень! — тычет себя бойко в грудь. — И я прилетел из Сиэтла, ворошив мысль, что их увижу?.. Что за слепая надежда у старика томилась в груди?! Да я теперь сам ненавижу себя! — гневно бросает он, прикрыв лицо трясущимися, сухими руками, точно наждачная бумага. Сухость от его движений пальцами вынуждает лопаться ороговевшим частицам кожи, нуждающимся в увлажнении и в снабжении организма витаминами, и оставлять кровинки. — Ненавижу!

Его слова громом отдаются в ушах.

— Мистер Ник, прекратите! Не торопитесь к таким выводам! — Я обеспокоен его состоянием, ему не следует так принижать себя, морально убивать омертвелую душу. — Никакой вы ни убийца! Вы же не знали о существовании сына, так?

Он лихорадочно мотает головой, не убирая ладони с глаз, крепко надавливая на них, задерживая развивающуюся боль, скрывая ее от моих глаз.

— Вы можете мне рассказать всё с самого начала? Как так получилось? Что произошло между вами и моим отцом? Я хочу вас понять, очень хочу, но не могу, так как ничего не знаю о вас, — с деланой настойчивостью произношу я и громко чихаю.

С утомленным видом он осыпает себя трудно уловимыми ругательствами, так как его ладони закрывают рот.

На его сердце тяжким грузом давят невысказанные слова, невысказанные признания. Ему нужно выговориться. Ему нужно выпустить наружу все диалоги, проводимые им с самим собой эти годы. Он должен погасить это пламя и зажечь новое. Он должен вынырнуть из этой замкнутой бездны и жить. Иначе его жизнь, не спросив у него самого, потеряет свет.

— Мне давно следовало это сделать, выложить тебе всё так, как есть… — со злобой в сердце на себя начинает он. — Джексон, — с глубоким-глубоким вздохом, бурным волнением проникает в череду воспоминаний, терзавших его, — когда мы молоды, то совершенно не мыслим наперед. В нас — вечная весна и каждый день наши уста разражаются беспечным смехом, раздается дребезг веселья… Мечты, реющие под надеждами, представляются нам воплотимыми… Мы не задумываемся, что время от времени, кажущиеся ранее мелочи, ставшие после ошибками, могут всплыть на ровную поверхность и опустить до низа то, что стало стабильным, твердым, как стена. Влюбленные всегда прибегают к