Я начал жить с нуля, словно заново родился. В Нью-Йорке это удавалось, но в Мадриде, подорвавшем биение моего сердца, сведшем меня с утерянной половинкой, все прошлые ссадины снова воспалились.

Предательство, сулящее черную канитель обременения, наградило болью и враждой всех. Пришло время распутать все нити, перепутавшиеся в роковое сплетение.

* * *

Напряжение стягивает мои плечи от предстоящего разговора, а простуда не перестает отступать, наваливая лишнюю тяжесть на голову, отчего недомогание, насморк и редкий сухой кашель, вызывающие раздражительные чувства, не щадят меня. Путаница мыслей, образованная предстоящими планами, перестает плодиться, как только я слышу трель домофона, позволившую заколотиться сердцу.

Вскочив, я насильно переставляю ноги, чтобы распахнуть прошлую дверь смутных воспоминаний и порвать с грузом, носимым на плечах тех, кто попал под тяжести гибельного события, всплывшего совершенно неожиданно, как и неожиданно изменившего жизнь каждого.

Медленно поворачиваю замок; сердце бешено стучит. Даю мысленно указание вспыльчивому нраву не давать себя показывать в естественном виде. Просверлив деланым спокойным взглядом от пола до лица мужчины, занесенного сюда помимо своей воли, меня постепенно стискивает поражение, способное тронуть внутренний двигатель, неистово затрепетавший. Лишившись дара речи, я вежливо киваю и прогоняю с лица волнение и удивление. Непроизвольно сглотнув, я стою, с каждой секундой шире разевая рот. В душе происходит перелом. Напряженно-неподвижная скала, высеченная из камня, кажущаяся белесым пятном, образовавшимся в сумеречном свете, сдавливает грудь. Черная тень жизни легла на его плечи.

Время везде оставляет свой отпечаток и сменяет одежду на людях. Жестоко поиграв, оно исказило всю его жизненную силу и бросило вызов о сражении, обрушив на него гибельную черную волну истязаний.

Когда-то высокий, мужественный, выглядевший всегда безупречно, с массивной фигурой, мускулистыми руками, широченной спиной, словом, как бык, с короткими, но тёмными волосами, с ярким, напыщенным, гордым, иногда со своенравным взором, метившим им на любого парня, смеющего взглянуть на его крохотное дитя, сменился на обрюзгшего, обросшего волосяным покровом на бороде, бледного, костлявого, изможденного, с болезненным типом человека. Словно свет жизни не затронул его лица, создав лишь внешнюю, изуродованную, отягощенную бременем судьбы, оболочку. Ему ещё не исполнилось пятидесяти, но он носит вид семидесятилетнего старика, живущего в глухо замурованной деревушке, без воды, без еды, без условий для развития, на землю которой редко ступает нога образованного человека. От темных волос ничего и не осталось. Седые редкие колоски, покрывающие его голову, внушают легкий ужас. Будь это существо в тени, то с первого раза, воззрившись на него, безошибочно можно посчитать призраком, небрежно шагающим по ночным домам, ища себе кров для беспечного существования. Серые широкие брюки, кое-где с виднеющимися пятнами от небрежного питья, так как чутье подсказывает, что этот организм отвык от приёма пищи, еле поддерживаются чёрным ремнём, опоясывающим кости, стянутые обветшалой кожей. Изношенные коричневые ботинки, обтягивающие его ступни, давно требуют замены на новые. Кожа с них слезла, оттого цвет стал подобным толстой коре дуба с прожилками и глубокими порезами. Чёрная футболка в минувшие годы обтягивала его широкие плечи, а сейчас — висит, как на вешалке. Запах кислых сливок долетает от него ко мне.

Нельзя принимать его обличий за подлинную сущность, но иногда внешняя оболочка — показатель шторма или напротив спокойствия в душе.

Тряхнув головой, отогнав мрачные мысли, я с большим вниманием взираю на мужчину, стоящего уже несколько минут передо мной, но этот призрачный смутный образ не меняется. Я краем глаза смотрю на него, он смотрит на меня, но мы оба боимся смотреть в глаза друг другу.

Приняв сгорбившееся положение, съеживаясь под моим пристальным взглядом, существо молвит тусклым голосом:

— Не сочтешь за дерзкую наглость, если я посмею зайти?

Принужденно кивнув знакомому голосу, не вразумив смысл его слов, я отступаю, давая ему проход.

Что стало с его лицом? Глубокие морщины возле глаз, носогубные складки, десятки мелких линий на лбу изуродовали напрочь его лицо. Кожа под шеей подобает целлофановому мешку с водой. Будто он попал под руки необразованного пластического хирурга, который изувечил его прежний вид до той степени, что никакая чудодейственная сила не вернет ему живой вид.

От каждого его движения я дергаюсь и застываю.

— Вы живете здесь с Миланой?

Его сладостное волнение, что его дочь может находиться здесь, разрастается, как растопленный мед, растекающийся по блюдцу.

— Д-а, — раскрываю пересохшие губы; сейчас я не в силах сказать что-то еще и добавляю без какого-либо оттенка: — Её нет дома.

Взглядом указав ему на стул, на кухне, он занимает его и, тяжело вздохнув, проносит смущенным, погасшим голосом:

— Ты так изменился.

— Вы тоже, — необдуманно срывается из меня, и я мысленно начинаю себя презирать, стоя возле него. — Извините, я хотел сказать, что…

— Сердце-то мое состарилось, — произносит с долей отчаянности. — Ты правильно заметил, Джексон. — Он задыхается от волнения.

Напряжение, стелющееся стеной между нами, снедает. Но я же сам позвонил ему, сам соизволил разорвать прошлую сжирающую Милану, и не только её, нить. И в эту минуту я молчу, словно съел все слова.

«Если бы Милана только знала, что в квартире сидит ее отец, предатель, то, вероятно, разгневалась бы на меня, что я позволил его сюда пригласить, но… только прощение спасет всех», — рассуждаю в глубине души.

— Мистер Ник, — потираю подбородок, глядя, как он, сплетя шершавые руки, улыбаясь доброй улыбкой, уставляется на фотографию Миланы, сделанную на одном из её показов, стоящей в стеклянной рамке на столе, поставленной ею случайным образом в день, когда мы переселились сюда. Я не преграждаю доступ к его любопытству. — Я позвонил вам, потому что не хоч-у, — в голосе пробирается волнение, поэтому выражаюсь с запинкой, — чтобы так продолжалось и шрам от той раны съедал всех и дальше, разрастаясь в необъятной ширине. Нужно распутать этот клубок несчастий.

Вперив взгляд на четырёхугольный квадрат с родимым, как пятнышко на коже, видением, он освещается улыбкой, кажется, не воспроизводя никакие слова и то, что я не смалодушничал высказать, он и не услышал.

— Я отдал бы всё, лишь бы её увидеть… — внезапно, не отрывая взгляда от снимка, срываются с щемящей грустью из него слова. — И отдал бы всё, лишь бы она простила меня. — Протянув руку, он проводит аккуратно большим пальцем по рамке и подобие счастья загорается в его глазах.

Душа снимает с себя внешний покров, стоит человеку прикоснуться сердцем к горячо любимому. Он раскрывается, даже не мысля.

Заикнувшись, убеждаю его и себя, сохраняя недоверчивую холодность:

— Она простит. — Не сразу, не быстро. В каком случае человек прощает другого и дает ему второй шанс?