— Хам, — сказала она, стиснув зубы.

— Ну что, уходите или принимаете пари?

— Принимаю пари, — сказала она, пристально взглянув на него.

— Уверена в себе, — улыбнулся он. — И все-таки — одно условие. До часу ночи вы не произносите ни слова. Согласны?

— Да.

— Честное слово?

— Мне ни к чему его давать. Мое «да» — это «да».

— Ваше «нет» тоже. Значит, в час ночи — вы уже с безумными глазами, а в час сорок мы уже на вокзале, пьянящая поездка — к морю, к солнцу. О чем вы думаете? Ясно, все не так сразу. Хорошо, скажите то, что хотите сказать. Давайте, пока еще есть время. Потому что в час ночи ты поднимешь на меня восторженные глаза. Давайте, говорите.

— Гнусный еврей, — сказала она и метнула в него быстрый взгляд, словно злое дитя.

— Спасибо от имени вашего Христа, обрезанного на восьмой день после рождения. Впрочем, это не важно. Мы презираем ваше презрение. Будь благословен, Всевышний, Господь наш, Который избрал нас среди всех народов и возвысил над всеми нациями. Так говорим мы вечером во время праздника нашей Пасхи. Вас шокирует мой халат? Как правило, их вполне устраивают мои халаты. Они более терпимы, чем мужчины, менее социально ангажированы, особенно молодые. Еще в них хорошо вот что — стоит страсти охватить их, и они становятся филосемитками. Вы увидите. До скорого. Пока будете ждать, припудрите нос. А то он блестит.

Когда он вернулся — высокий, стройный, волосы в живописном беспорядке, облаченный в белый смокинг, — он подошел к зеркалу, повязал свой командорский галстук, очень себе понравился и повернулся к ней, чтобы полюбоваться произведенным эффектом. Поскольку она оставалась бесстрастной, он подавил зевок, затем положил на туалетный столик сложенный вдвое листок.

— Это приказ о назначении, который вы передадите вашему мужу в случае, если я проиграю пари. Директор секции разоружения. Он там будет бездельничать так же успешно, как и любой другой на этом месте. Я поздравляю вас, нос больше не блестит. Мне, я так думаю, идет этот смокинг, правда? Да, он мне очень идет, спасибо.

Он взял розу, глубоко вдохнул аромат и отбросил в сторону. Держа в руке четки из сандалового дерева, он обошел гостиную, затем вернулся к зеркалу, оглядел свою грудь.

Хорошее местечко — в углу, образованном грудной костью и третьим межреберным промежутком. Но в самый ответственный момент возможно ошибиться, когда нажмешь на спуск, поскольку в момент ухода так или иначе охватит волнение. Значит, это местечко нужно заранее отметить, нужно сделать там татуировку, голубое пятнышко. Вдруг раздался звонок. Он снял трубку.

— Добрый вечер, Адриан. Нет, вы меня не побеспокоили. Да, мне нужны ваши комментарии. У вас есть время. Нет-нет, вы мне не помешали. Я еще не начал ее соблазнять. Да, кстати, в вашем романе не забудьте про изначальное презрение Дон-Жуана. Как я вам уже сказал, это презрение обусловлено тем, что он знает: стоит ему захотеть, за три дня или даже за три часа эта гордая дама из общества, такая недоступная и надменная в своем кресле, будет идиотски ворковать и принимать в постели позы, несовместимые с ее нынешним достоинством. Все дело в стратегии. Итак, с самого начала он не особенно уважает ее, и ему представляется смешным, что она так пристойно сидит в кресле, что она избегает смотреть на его домашний халат. Смешным, потому что он знает, стоит ему постараться, она будет скакать, как карп и задыхаться, как загнанный зверь, ночная рабыня, голая, дергающаяся под ним, о бедный Жуан, она будет то тихонько постанывать, то вскрикивать, и глаза ее закатятся в священном экстазе. О та, которая не даст себя соблазнить или же станет моей из благородных побуждений, я буду валяться в пыли у ее ног всю мою жизнь! Итак, изначальное презрение, но оправданное постоянно кровоточащим сожалением.

Странно, что мне все время хочется изливать тебе душу, дорогой Адриан. О, к какому притворству, к какому комедиантству они меня принуждают! Мне приходится жить, и притом не диким и грязным кочевником, разрубающим противника надвое одним махом. Эти люди такие злые, что, если я скажу им правду о бессмысленности наших занятий и о фарсе, который разыгрывает наше так называемое общество, они лишат меня средств к существованию. А деньги мне нужны. Не потому, что у меня душа банкира, но я до глупости уязвим, до такой степени, что теряю сознание в нетопленой комнате, а от холодной воды у меня немеют пальцы, даже летом. И вообще, мне не хочется попадать в эту их мясорубку. Они всегда так подло обращаются с теми, у кого нет денег. Я-то знаю, я это пережил. И еще я остаюсь в роли заместителя генерального шута, чтобы не стать бедняком с душой бедняка. Нищета унижает. Бедняк становится уродливым, он вынужден ездить на автобусе, он реже моется, от него воняет потом, он считает копейки, теряет всю вальяжность и больше никого не может искренне презирать. Хорошо презирать могут только имущие и правящие. Гёте презирал лучше, чем Руссо…

Что-что? Еще какие-нибудь детали про Дон-Жуана? Ну хорошо, вот, например, он плохо слушал собеседника, потому что в это время занимался тем, что узнавал о нем гораздо больше, разглядывая его, это ведь намного интереснее. Но при этом всегда некая отстраненность со всеми, даже с теми, кого он любит. Он их видит, но не воспринимает их реальными, отдельными от него существами. Они ему кажутся призраками, фигурами, созданными его воображением. Он одинок, нет, не одинок, а разыгрывает роль одиночки. Ну, что еще? Постоянное присутствие рядом с ним смерти, его одержимость ее неизбежностью, его тяга к смерти в три часа ночи. Еще тяга к поражению. В Лондоне, в прошлом году, молодая княгиня или что-то в этом роде, которой его представили. Он ей тут же понравился. Они пошли в маленькую комнату, подальше от всех, чтобы поболтать вдвоем, то есть чтобы начать то, что заканчивается обычно в постели. И тут его охватило невыносимое желание коснуться последней косточки ее позвоночника, это место называется копчик. Что он и проделал, когда она только собиралась сесть в кресло. Он объяснил ей, что хотел потрогать остатки хвостика, который достался нам от наших далеких предков. Она не одобрила его научный интерес.

Еще? Несмотря на все злые слова, которые он о них говорит, только женщины вызывают у него добрые чувства. С мужчинами он должен держать себя в узде, напускать на себя рассудительность. Женщины же не критикуют его, принимают таким, каков он есть, находят совершенно естественными его халаты и четки. Материнское чувство. Летом, когда он провел несколько дней у Изольды, она не удивилась, увидев, как он разгуливал по парку в халате из чесучи — от жары, в пробковом шлеме — от солнца, в высоких сапогах — от москитов, которых он боялся, и с мухобойкой из лошадиного хвоста — от мерзких слепней. Она была снисходительна, она сочла совершенно естественным это дурацкое облачение негритянского царька. Но из всех его женщин самая любимая — маленькая Эдме, карлица из Армии спасения с кривыми ногами; она его настоящий друг.

Да, Адриан, это так легко — соблазнить их. До такой степени, что в детстве мне удалось украсть одну женщину. Я при этом придумал невероятную историю с двумя братьями-близнецами, один был бритый, а другой — с фальшивыми усами. Все это я рассказал ей на следующий день у фиолетового моря Кефалонии.