— Ить добра хотел!

— А на што извел? — сокрушался, вздыхал и не мог забыть подвоха Макарыч.

Марья с Авдотьей, не знавшие, в чем дело, переглядывались. Макарыч с Акимычем решили выйти покурить. Бабы хотели отговорить. Но куда гам! Шагнули за порог и исчезли в темноте.

— Ты, Марья, на што свому потакаишь? Ишь, как пьет он у тибе! Без меры! Так и окочуритца мотет. Попридержи ево. Ить не молодший.

— То, Авдотья, закинь. Мне советовать не надо. Мой мужик и сам ведает, когда сколько выпить. Подсказок и оговоров не любим. Так уж ты сделай милость, не лезь в наши дела.

— Вот эдак-то все говорят. Словно худова пожелала кому.

— Не дай Бог мой такое добро услышит, — оборвала ее Марья.

Женщины умолкли. Авдотья подошла к иконам помолиться на сон. Марья вязала носки Макарычу. Чутко прислушивалась к звукам за зимовьем.

Макарыч с Акимычем ушли подальше от избы. Чтоб бабы скоро не сыскали. Сели на прогретое бревно. Закурили.

— Колька-то когда наведаться обещалси?

— Не сказывал.

Макарыч смотрел на тайгу. С виду в ней каждый пень, каждый затес на дереве знаком. А вот ночью, поди, угадай. В душе ее темной не просто разобраться. Хотя и говорят всякие ученые — бездушная, мол, она. В Колькиной — он и подавно не пытался разобраться. С виду в парне все знакомо. Каждую царапину на нем знал. Но этого оказалось мало. Ведь вон на участке своем за все годы скольким деревьям жизнь дал. Вроде за детей считал. Ан нет-нет да и они характер свой выкажут.

Недавно пихту вылечил. Совсем было сгибла. Сухоть нутро одолела. Заяц поглодал ствол. Но живица вылечила. Макарыч замазал ею каждую трещину на стволе. Рубахой перевязал. Пихта и ожила. Заулыбалась Макарычу. Ветками-руками к себе манила. Совсем по-детски. Как к дружку своему тянулась. Плечи, лицо лесника гладила. Словно и впрямь девка любящая. Прикоснется к стволу подружки, а он трепещет, дышит часто. Того и гляди, макушку свою кудлатую к Макарыче в ой голове приклонит. И шепнет ему что-то теплое, душевное.

А березки… Сколько их ветром из земли выкручивало! Случалось, после бурь не одну от кончины спасал; корни, что жилы, торчали во все стороны. Помощи просили. А головушка вздрагивала, землю, тлен почуяв. Поднимал лесник дерево, каждый корешок прятал в землю. Уютно, надежно. И, погладив белотелую, говорил:

— Живи, девонька, во здравие свое, а мине в радость.

Никогда эти деревья Макарыча не подводили. ()т дождя, стужи как верного друга укрывали. Всю ночь сон его берегли. Попробуй пойми, кто тогда от лесника погибель отвел? Кто спас его жизнь? Дерево спасенное или судьба…

Возвращался Макарыч с обхода усталый. Ноги не могли идти дальше. А до зимовья еще столько идти . Лег под березу головой к стволу. Слышит, а он скрипит. Гонит его вроде. Отталкивает Макарыч, плотнее к дереву прижался. Уходить не хотелось, ус тал. Вскоре сон его сморил. Сколько спал — не ид ет. Проснулся от удара. Глянул, а около него сук обломанный. Подскочил, и вовремя. На ветке рысь на прыжок приготовилась. Глаза-свечки по зе ленелые. Пальнул в них лесник, и дерево, от зве ри освободившись, вздохнуло. Засмеялось, что-то шепотом леснику рассказывая. Но Макарыч уже не мог уснуть. Побрел домой в ночи.

Деревья… Они — как люди. Злое не прощают. Доброе — век помнят. Что получат, то взамен отдадут. Хотя не всегда так случалось. Вроде Кольке худого не причинил. А тот его в тайге бросил. Почти при кончине. За что так-то? Деревья не кровные, а души их добрее человечьей оказались.

Не раз Кольку от смерти неминуемой спасал, а он все позабыл.

Нет, леснику ничего не надо: ни благодарности, ни памяти. К чему все это? Лишь иногда, вспомнив, взгрустнет. И зачем у парня душа такая мертвая, как могильный мох на пне? Ведь вот и на буровую ту неспроста зовет. Не потому, что не может он без Макарыча — скучает. Подсказчик ему нужен. Чтоб завсегда под рукой был, как сморкалка. От этих мыслей на душе и вовсе скверно стало.

Тайга спала. Замолкли писки, крики зверушек. Даже листья, трава поутихли. Все замерло.

Можа, на лавку пора, до свету уж близко, позвал Акимыч. — Бабы там заждались, поди. Кабы не они, ишо посумерничать могли ба, недовольно буркнул Макарыч.

В сенцах потревоже нн о пискнул бурундук. И, повозившись немного, уснул. Макарыча он не боялся.

Утром Авдотья начала уговаривать Акимыча домой собираться. Жалилась, что соскучил а сь по своему углу. И так, мол, загостевались, пора и честь знать. Но старик молчал. Он задумал свое. Хотелось ему Кольку повидать. Да так припекло, аж свет опостылел. Авдотье решил не говорить. Дождаться внука у Макарыча. Знал: здесь он не помеха. Может жить, сколько захочет. Но бабка покоя не давала. Макарыч не выдержал:

— Ты помене мужику ба вылась. Чево торописси? Ай не приветили вас, либо забидел чем? Кое и сказал не то, сама повинна, не обессудь. Но дом мой не забижай. Кровом не гнушайси. Не часто видимси. А жисть наша заячьева хвоста короче осталась. Так ты, Авдотья, погоди. Ни ерепеньси. Поспеишь уехать-то, поспеишь.

— Еще насидимся в своем логове. Поди, и там тибе не станет сладко. Побудь в людях. Ить они, што ни скажи, едины друга наши.

— Ох, Акимыч, и погодила б. Да не ведаю на беду ли, на радость ли домой шибко тянет. Чую — в орочатца надоть скореича.

Акимыч призадумался, хотел за сапогами потянуться, но тут Макарыч встрял:

— Будя егозить. Нешто баба дельное скажить? Она любова ангела с путя собьет. Разе то по уму. Не слухай. Гостюй сибе.

Прошли еще три дня. Кольки не было. И уж совсем загрустил Акимыч. Надумал домой возвращаться. Но заслышал гул сатанинской гуделки. Старик на крыльцо вышел. Ведь в ее нутре беспременно Колька едет! А потому крестил старик дорогу, по которой должна была вот-вот проехать бесовская выдумка. Страшная, как Божий суд. Старик и не замечал, что выскочил он босиком, в одной исподней рубахе.

А шум вездехода все ближе, ближе. Уже слышно, как ломает он железными лапами пеньки, разбрызгивая, сминая кочки, деревца.

Старик, оглаживая бороду, смотрел через зеленую завесу листвы. Сердце его ухало и подпрыгивало. И все же вездеход показался неожиданно. Он ехал куда медленнее, чем прежде. Акимыч на сторожился. Подался вперед. Отчего-то руки повисли по бокам веревками.

Машина остановилась около порога. Фыркнула, выплюнув из зада черный клуб дыма. Старик закрыл нос, рот. В горле — будто комок застрял. Если бы не желание увидеть Кольку, послал бы железную сатану в пекло и в дом ушел. Тут же удержался. Сказав себе, что эта штука, видать, и не на такие пакости горазда.

Из нее, как из прорвы, люд полез.

— Привет, дед! И ты тут? — схватил его за плечи Колька.

— Тибе дожидался, — залепетал, заплакал от радости старик.

— А почему в рубахе-то?