— Заслышал тибя, в чем был, в том и выскочил. Уж ты не прогневись.

— Макарыч дома?

— Где ж ему деться?

—Ну, пошли в избу! — И, нагнувшись к Акимычу, шепнул: — В институт меня посылают. Во, дед!

— Куды? — не понял Акимыч.

Колька махнул рукой, потащил его в избу и ввалился в зимовье с грохотом.

— О! Вся родня в сборе, — подошел он к Макарычу.

— Ну здорово, здорово, блукащий, — засмеялся тот.

— Я, отец, ненадолго. Понимаешь, мне надо сегодня обязательно улетать.

— На кой ляд?

— В институт меня направляют учиться. На материк. От конторы нашей.

— Во нашто!

— А чево такое? Куды-то он ехать настропалился? — не выдержал Акимыч.

— В высшую науку.

— Ай мало ему одной?

— Да что ты, дед, понимаешь? Институт не техникум.

— Мало в одной мозги растряс, ноне и пововсе дураком сделаться порешил?

— То не помеха. Нехай едит. Глядишь, опосля жить легше нашево будит. Мы добра не видели, пусть хочь ен в сладость поживет. За свое и наше.

— Не дельно научаешь. Ему дай волю, не худче отца в той науке святое позабудет.

— Ево воля. Глядишь, человеком сделаитца. Мине добром помянит.

— Горб им, нонешним, ломать неохота. Вот и лезут, кто в науку, кто в начальники.

— Я, дед, никуда не лезу, ни на чей горб.

— Ты прикуси язык, покудова я говорю, — вскипел Акимыч. — Думал, с тебя прок выйдет. Ты ж заместо дела дурью тешисси. В науку? Зачем тебе это? Штоб хребет не ломать? Совести в вас нонче мене, чем тепла от снега. И ты, козел безрогай, н а ево сказ попался, ровно рыба в мордуху. Аль подвоху не чуешь? — ругал Акимыч Макарыча.

Колька меж тем ел борщ, который ему подала Марья.

— Закинь сумле н ье. Ить слыхал, не сам едить, послали. Неспроста. Толк увидели в Кольке.

— Я б не супротив, штоб он начальником сделался, да своего идола помню. Так же начал.

— Будя мине учить. И свово тут не вспоминай. Не в избе находисси. Нешто у мине про всякое мо вит ь дозволительно?

— Знаешь, дед, столько я тебя не знал, а теперь и вовсе знать не захочу, — бросил Колька.

Акимыч не поверил услышанному. Он повернулся к пар ню , хотел что-то спросить. И не смог. Рот повело на бок. В глазах дождь — откуда он взялся? Вон как взмок Акимыч. Не знал, куда идти. Некому помочь, обогреть. Может, это и есть смерть? Какая же она скорая. И проститься ни с кем не дозволила. Хотя с кем? Колька-то, Колька… Акимыч уже ничего не слышал, не чувствовал.

Колька собрался вскоре. Наспех попрощался с Макарычем, с Марьей. И, будто не заметив Авдотьи, к двери пошел.

— Коля! Как же ты? За што? А бабка, Акимыч? Разве по-человечьи? — всхлипнула Марья.

Парень мялся в нерешительности.

— Кровь в тебе от деда. Не можно так идти, не простившись…

Но дверь под плечом подалась на крыльцо. С плачем захлопнулась. И тут же, словно только и ожидая этого, гукнул на всю тайгу вездеход. Помчался, унося в себе Кольку прочь от зимовья.

Макарыч выскочил наружу, но поздно.

— Колька! Колька!

Голос лесника заглушал рев вездехода. Перезвон башмаков смеялся над зовущими руками Макарыча. Над его голосом. Лесник кинулся было догонять. Да куда там! Хотя и хотел узнать — надолго ли едет?

— Навсе-г-гда, навсе-г-гда, — лопотал вездеход.

Макарыч погрозил ему вслед костлявым кулаком. Долго слушал, как замирал вдали рокот машины.

Акимыч пришел в себя не скоро. Паралич… Это враз Макарыч понял. Растирал своего друга, смекнув: не скоро тот поправится. Упросил баб не голосить. Иначе, мол, в гроб сгоните без времени. Те потом помогать взялись Макарычу. Припарки делали, компрессы ставили. Растирали ноги, руки Акимыча. Потому, когда тот помаленьку вставать начал, радовались, как празднику. О случившемся н е вспоминали. Даже меж собой. Про Кольку не говорили. Будто его и не было.

Прошел месяц, второй. Писем от парня не было. Акимыч за это время совсем на ноги встал. Но хозяин не хотел его отпускать. Все уговаривал погодить. Бывало, и на хитрости пускался, чтоб удержать. Так однажды на обход с собой зазвал. Привел к березкам-подружкам своим.

Стояла осень. И поседевшие березы походили па пригорюнившихся седых девчонок: не дожив до старости, зачуяли они скорую смерть. Вон и ветки их не кудрявятся. Стволы тонкие потемневшие сморщились. В глазах скорбь по короткой весне. Макарыч смотрел на них. Грустил. Как напомнили эти березы ему свою молодость! Ведь тоже почти дитем поседел. А смерть его давно не пугала. Он был давно готов к ней. Вспомнился и тот смутьян-студент. Снятый с виселицы. Белый, он тоже походил на березы. Где-то он теперь? Живой ли?

А деревья наклонялись друг к другу, о чем-то перешептывались.

— Занедужили, мои девоньки. Закручинились. Нона как жалютца. Будто перед погибелью. Холода боятца. Эх, сердешный. Хто ево любить? Ен ить человеков сколь погробил. Оне ить слабей вашева, — говорил Макарыч, заворачивая в тряпки стволы деревьев.

Акимыч смотрел на Макарыча, молчал.

«Вот ведь оказия. С виду — супостат окаянный. И норов в ем неукротимай. Да и карахтер — не приведи Бог. В середке, коль копнуть, душа —

ровно у медвежонка, што ключ таежный. Чистая, нетронутая. И приласкать, и боль исцелить сможет. И согреть. Вот только пойми, иде в нем эта душа берется, откудова начинается? Сколь годов знаемся, а того не ведаю», — подумал Акимыч.

Во саду ли мине дули,

в огороде палкой… —

донеслось вдруг до старика. Он оглянулся. Макарыч развел костерок. Сжигал в нем опавшую листву. Приводил в порядок березник. Акимыч знал: Макарыч у огня не любил грустить. Вон и теперь бежал к костру, не то пел, не то бормотал:

Цыпленок жаренай,

Цыпленок паренай,

Цыпленок тожеть хочить жить.

Ево поймали, арестовали,

Велели пашпорт предъявить…

— Нешто в цыплятах документ водился когда? — рассмеялся Акимыч.

— Не ведаю, то я слыхал эдакое. Вот и сам, — смутился Макарыч. — Ту байку в Омске слыхал. Ишел с нами по этапу цыган. Сушший прошшелыга. Зенки с мой кулак. А брехать наловчилси, пес, — Макарыч даже головой крутнул, — и воровать умел. Но, видать, не шибко, потому как словили. Дак умудрилси ж тот прохвост у конвойнаво курицу спереть. Прямо гатоваю. Мине даеть, сам хохочить. Ешь, мол, Макарович, ить тех курок следом за нами по этапу гонють. От таво оне такия дохлый. И похваля и тца, сучий сын. Кабы, мол, ране мы сустрелись, ен цыплятами «табака» накормил ба. Я-то такова не едал. Стал распрошать, чево ето. Ен и брешить, мол, курки такия есть, по-особливому, по-загранишнаму сготовленаи. Но стегали нас за их по-своему. Шкуру чишше, чем с тех кур, сдирали. А тот цыган мине сказывал, вроде и не за курицу нас секли. А за кости, пггоб прятать их умели. Так вот ен и пел песни про цыплят.