А на тернистой аллее, в том месте, где я был несколько минут тому назад, шевелились трава и кусты — и никакой ветер не мог раскачивать их. Они колыхались так, точно в них, следуя за мной, скользила крупная и неимоверно сильная змея.

Я не смог больше выносить этого ужаса и неистово рванулся к воротам, позабыв о том, что костюм мой порван, а на руках и лице — сетка кровоточащих царапин. Машина ждала меня под раскидистым вечнозеленым деревом; сиденья промокли насквозь, но мотору ничего не сталось, и я с пол-оборота ключа оживил его. Снявшись с места, я помчался, не разбирая дороги, движимый настоятельной потребностью покинуть этот гиблый край, облюбованный кошмарными призраками, побыстрее очутиться на максимально возможном удалении от всех мрачных тайн Риверсайда.

Через три или четыре мили меня окликнул местный фермер — добродушный мужчина средних лет. Обрадовавшись возможности спросить дорогу, я притормозил, хотя и понимал, что представляю собой довольно странное зрелище. Мужчина охотно объяснил, как доехать до мыса Жирардо, и поинтересовался, откуда я еду в столь ранний час да в таком плачевном виде. Я, даже не пытаясь придерживаться правды, сказал ему, что ночью попал под дождь и нашел пристанище на ферме неподалеку, а с утра долго плутал в зарослях бурьяна, пытаясь разыскать автомобиль.

— На ферме, значит? — удивился встречный. — Интересно, на чьей бы это? В той стороне, откуда катите, нет никакого жилья аж до самой плантации Джима Фарриса за Баркерс-Крик, а до нее — миль двадцать ехать, никак не меньше.

Я вздрогнул, гадая, что за новую тайну знаменуют его слова, и спросил, не позабыл ли он про большой обветшалый особняк с воротами на дорогу.

— Ну вы и припомнили — верно, бывали здесь раньше? Так того дома ныне уж нет, в огне канул — лет эдак пять-шесть тому назад. Ох и странные же слухи о нем ходили!

Невольно встрепенувшись, я поинтересовался, какого рода были те слухи.

— Ну, звалось то поместье Риверсайд, держал его старый де Рюсси. Пятнадцать-двадцать лет назад там целая драма разыгралась. Сын старика женился за границей на иностранке. Уж больно многим в здешних краях она пришлась не по душе — манеры чудные, вид загадочный весь такой. Потом молодые внезапно взяли да уехали, а после старик сказал, что сын погиб на войне. Но послушать негров — так соврал старик. На самом-то деле, говорят, сам он в девицу ту и влюбился. Но она ему, понятное дело, отворот дала, а он от ревности совсем сбрендил и порешил ее на пару с сынком своим. В доме том, вот те крест, змея завелась — большая такая, черная, что смоль. Ну, можете мне не верить, конечно… но одно точно — Риверсайд сгорел, и старика де Рюсси с тех пор никто не видывал. Тоже, видать, в том огне костьми лег. Там ведь все сухое было, трухлявое — оно и немудрено, и дождь не уберег; а когда случилось это, я как сейчас помню, утро стояло сырое, пасмурное, опосля ночного ливня — ну совсем как сейчас… Сами-то что об этом думаете? По всему, не впервой вам слышать про Риверсайд. А историю про отца и сына де Рюсси слыхали раньше? Как по-вашему, что-то было неладно с девицей, на которой женился юный Деннис? Чураться-то ее все чурались, а вот почему — а поди теперь разбери…

Мои разбежавшиеся мысли никак не могли обрести должный порядок. Значит, поместье Риверсайд давно погибло в пожаре? И где же тогда, скажите на милость, провел я эту ночь? И этот волос на моем рукаве… короткий седой стариковский волос — откуда бы ему взяться?

Я уехал, так ничего и не рассказав фермеру, но вскользь упомянул, что пересказанная им байка о ревности едва ли имеет под собой реальные основания. Если верить ближайшим источникам настрадавшегося семейства, беда пришла в Риверсайд вместе с Марселин. Жизнь в Миссури испортила ее, и лучше бы Деннис никогда на ней не женился.

На большее я не стал намекать, полагая, что де Рюсси — с их щепетильной фамильной честью и высокой чувствительной натурой — едва ли одобрили бы мою досужую болтовню. И незачем давать их соседям новую пищу для диких домыслов о природе бросившего тень на незапятнанный доселе род зла — пусть хотя бы имена мертвых останутся чисты.

Было бы неправильно допустить, чтобы люди в этом краю прознали о том ужасе, что не смог до конца рассказать мне мой странный ночной хозяин, — об ужасе, который он, как и я, познал в деталях утраченного ныне шедевра злополучного Фрэнка Марша.

И уж совсем некрасивая ситуация сложилась бы, узнай они все, что супруга наследника Риверсайда — Медуза Горгона, чьи наделенные колдовской жизнью кудри даже теперь, почти уверен, шевелятся в своей известковой могиле, опутав скелет одного одаренного художника, — имела весьма слабое, почти незаметное, но не укрывшееся от зоркого взгляда гения родство со своей почитательницей из Зимбабве. Ничего удивительного не было в том, что шаманка из туземного племени так боготворила ее — ведь в жилах Марселин в обманчиво незначительной пропорции текла африканская кровь.

Когда закрыт главный проезд в Ратленд, путникам ничего не остается, кроме как ехать в Отплесье через болотистую пустошь. Пейзажи кругом — подчас загляденье, но в последние годы маршрут забросили. Здешние края тем мрачнее, чем ближе к Отплесью, и проезжающие мимо фермерского дома на северном холме с плотно сомкнутыми ставнями или мимо того же старинного кладбища в стороне южной терзаются некой неизъяснимой тревогой. Оно-то и немудрено — по кладбищу тому частенько бродит жуткого вида седобородый деревенский дурень, беседующий с обитателями иных могил что с живыми.

Отплесье — уже не то, что прежде: земли истощились, люд перебрался в те поселки, что на другом берегу реки, а кто и в город за дальними холмами. Рассыпался старый церковный купол из белого камня, поставленные то тут, то там дома заброшены и неторопливо приходят в упадок. Биение жизни уловимо лишь в лавке Неда Пека и у бензоколонки — проезжие, что охочи до историй, останавливаются там, дабы расспросить, что за мрачный дом со ставнями на окнах стоит на холме, и что за дело у деревенского дурачка к покойникам.

Уходят они оттуда зачастую с тягостью на душе: веет от дряхлых здешних обывателей, чья память — сплошь полунамеки да безвестные дела давно минувших дней, безысходностью и унынием духа. О делах самого обыденного толка говорят они многозначительно, напуская зловещего тумана, понижая голос до лукавого шепотка; слушаешь — и закрадывается в сердце тревога. Подобная манера довольно типична для старожилов Новой Англии, но для рассказа о мрачном прошлом полузаброшенной деревеньки — уместна особо. Слушатель всем нутром ощущает некий безмерный ужас, сокрытый за словами и темными намеками седобородого пуританина, — и рвется поскорее выбраться из гибельной атмосферы посещенного захолустья.

Итак, согласно заговорщицким перешептыванием местных, дом, чьи ставни на окнах всегда плотно сомкнуты, принадлежал старухе Спраг — той самой Софье Спраг, чьего брата схоронили семнадцатого июля в далеком одна тысяча восемьсот восемьдесят шестом году. После всего того, что произошло в тот памятный день, — и подразумеваются тут не одни лишь похороны, — Софья стала сама не своя, и в какой-то момент жизни вовсе отказалась от всяких выходов в общество. С тех пор она — убежденная отшельница-домоседка, с внешним миром общающаяся через паренька-посыльного из лавки Неда Пека: ему она оставляет под дверью черного хода записки, а он их подбирает и бегает за нее в бакалейную лавку. Надо полагать, главнейшая причина страхов Софьи — старое кладбище на болотистой пустоши. Как лег в ту землю братец ее — а с ним и еще кое-кто, — в те места она ни ногой. Видимо, разгул дурачка Джонни Дава ей не по душе — хотя кому было бы по душе этакое жалкое зрелище: ходит Дав меж могил то днем, то и ночью, да твердит усердно, что Софьин братец, Том, и тот, кого с ним в один день погребли, к нему-де взывают. То одна беда, а другая — находившись у могил, Дав прямиком к Софьиному дому путь держит, а как дойдет — начнет хозяйку громко-громко бранить последней бранью на все лады. «Ужо явятся за тобой с погоста, Софья!» — кричит в самые окна. Ему бы всыпать для острастки — но с юродивого спрос невелик. И против таких мер Стив Барбер однозначно бы выступил.