И увидел все.

Я не лишился чувств, хотя мне стоило определенных усилий устоять на ногах. Слабый крик чуть не сорвался с моих губ, но, увидев испуганное выражение лица старика, я подавил его. Как я и ожидал, холст был покоробленным, заплесневелым и шершавым от сырости и небрежения; но, несмотря на все это, я различал чудовищное, потустороннее, космическое зло, затаившееся в неописуемой сцене самого болезненного смыслового наполнения, самой дикой композиции.

Все было так, как и говорил старик, — сводчатый, с колоннами, ад, потусторонний шабаш темных сущностей, — и я не в силах был догадаться, какое завершение могла иметь картина наподобие этой. Разложение только усилило крайнюю безобразность ее порочной символики и болезненного внушения, ибо наиболее подверженные влиянию времени части были именно теми частями картины, которые в природе — или в том внепланарном царстве, что потешалось над самой природой, — были склонны к разложению или распаду.

Особо, само собой, выдавался образ Марселин — едва узрев ее раздутую, обесцвеченную плоть, я задался вопросом, не имел ли ее образ с холста некой неясной оккультной связи с ее телом, погребенным в извести. Возможно, щелок сохранил труп вместо того, чтобы ускорить его распад, — но могли ли сохраниться в целости эти черные злобные очи, что обжигали сардоническим пламенем из глубин нарисованного ада?

И было в этой женщине кое-что еще — то, чего нельзя было не отметить, — может быть, имевшее отношение к желанию Денниса оборвать свой род раз и навсегда. Интересно, знал ли о том Марш, — или гений, говоривший в нем, добавил этот штрих неосознанно? Уже никто и не скажет. Но Деннис и его отец не могли знать этого, пока не увидели картину.

Ужаснее всего были струящиеся черные волосы, которые покрывали гниющее тело, но сами при этом нисколько не разрушившиеся. Все, что я слышал о них от де Рюсси, было наглядно доказано. В тех вязких, волнообразно-маслянистых, изгибающихся кольцах темной змеи не было ничего человеческого. Мерзкая независимая жизнь утверждала себя в каждом неестественным витке, и намек на бесчисленные головы рептилий на вывернутых концах был слишком заметен, чтобы быть иллюзорным или случайным.

Это богохульство притягивало меня, как магнит. Я был беспомощен — и уже не дивился мифу о взгляде Горгоны, обращавшем всех созерцателей в камень. Но худшее меня только ждало: вдруг черты страшного лица дрогнули, ожили — усохшая челюсть отвисла, явив ряды острых змеиных клыков, зрачки дьявольских глаз расширились, сами же глаза выкатились из гнилых орбит. А кудри — эти страшные кудри! Они вдруг отчетливо зашевелились, по черной массе волос прошло заметное волнение — и все змеиные головы на их концах обратились к де Рюсси и стали раскачиваться угрожающе, будто в преддверии молниеносного броска!

Рассудок окончательно покинул меня, и прежде чем понял, что делаю, я выхватил свой походный револьвер и разрядил весь барабан в омерзительное полотно. Оно тут же перестало существовать как единое целое — даже рама слетела с мольберта, громко ударившись о пол и взметнув многолетнюю пыль. Но хоть один ужас и был разбит вдребезги, другой мгновенно возник передо мной в образе самого де Рюсси. Казнь картины, свершившаяся на его глазах, заставила его завопить зверем — и это было ничуть не менее ужасно в сравнении с канувшим с глаз адским пейзажем.

— О Господи, что ты наделал!

Выкрикнув эти слова, сумасшедший старик схватил меня за руку и потянул прочь из комнаты, а затем — вниз по шаткой лестнице. Посреди всей этой суматохи он уронил свечу, но, к счастью, близилось утро, и слабый серый свет просачивался сквозь запыленные окна. Я постоянно оступался, но мой провожатый ни на секунду не замедлил шага.

— Беги! — причитал он. — Беги, глупец, спасай свою жизнь! Сам не знаешь, что ты сейчас натворил! Я ведь так и не сказал тебе всей правды! Эта тварь с картины говорит со мной все время, велит оберегать и охранять, — и я подвел ее! Теперь жди худшего — она поднимется из могилы вместе со своими змеями, и одному нечистому известно, что у нее на уме! Давай же, парень, поторопись — сбежим, пока еще есть время! У тебя есть машина — отвези меня на мыс Жирардо! Уверен, она меня отовсюду достанет — но пусть сначала поплутает, я без боя ей не сдамся! Ну же, ну же!

Когда мы добрались до нижнего этажа, я расслышал какой-то странный глухой шорох в задней части дома. За ним последовал скрип затворившейся двери. Вряд ли де Рюсси уловил тот шорох, но и второго звука хватило, чтобы вырвать из его груди самый жуткий вопль, на какой только способно человеческое горло.

— Боже! Дверь в погреб! Она идет!

Я отчаянно боролся со ржавым запором и покосившимися петлями огромной входной двери. Теперь, хорошо расслышав медленную тяжелую поступь из неведомых задних комнат проклятого дома, я пребывал почти в таком же неистовстве, как и старик. От прошедшего за ночь дождя дубовые доски покоробились; тяжелая дверь застряла в раме и подавалась даже хуже, чем когда я ворвался сюда накануне вечером.

Где-то скрипнула доска под ногами того, кто шел за нами, и этот звук, похоже, оборвал последнюю нить здравомыслия в бедном де Рюсси. С воплем, похожим на рев обезумевшего быка, он отпустил меня и бросился вправо, в открытую дверь комнаты, которая, как я понял, была гостиной. Секундой позже, когда я уже отпер входную дверь и собрался бежать, оттуда донесся звон бьющегося стекла — старик, спасаясь, прыгнул в окно. Соскочив с прогнившего крыльца, я припустил по длинной, заросшей сорняками подъездной аллее, слыша упрямую и недобрую поступь — следовавшую не за мной, ибо звучала она теперь где-то в гостиной дома.

Я оглянулся лишь дважды, когда необдуманно кинулся сквозь колючий шиповник по направлению к оставленной машине чрез дебри умирающих лип и причудливых дубов в бледном свете пасмурного ноябрьского утра. Первый раз — когда меня настиг какой-то резкий запах, и я вспомнил о свече, оброненной де Рюсси в студии. К тому времени я был уже очень близко к главной дороге — и оказался на вершине небольшой возвышенности, с которой среди окружающих крон деревьев хорошо просматривалась крыша особняка. Как я и предполагал, густые клубы дыма поднимались к серому своду неба из чердачного окна. В мыслях своих я возблагодарил силы творения за то, что древнее проклятие вот-вот будет очищено огнем и стерто с лица земли.

Но в следующее мгновение брошенный мною взгляд нашел другое зрелище — и оно-то мигом свело на нет все поспешные утешительные выводы, ввергнув меня в потрясение. Как уже сказано, находился я на возвышенности, с коей была видна большая часть плантации, то есть обозревал не только сам дом в окружении деревьев, но и часть неухоженного, частично затопленного луга у реки вместе с несколькими изгибами заросшей бурьяном аллеи, по коей я промчался во весь дух. Так вот и на той аллее, и на том лугу увидел я — или это мне только померещилось? — такое, чего не пожелал бы засвидетельствовать никому и никогда.

Оглянуться меня заставил донесшийся издалека слабый крик. Обратившись назад, я уловил движение на унылой серой равнине позади дома. На таком расстоянии человеческие фигуры представлялись крохотными, и все же я разглядел, что их было две — преследователь и преследуемый. Одна из них, несомненно, принадлежала старику, о второй едва ли можно было сказать что-то внятное — безволосая, лишенная одежды, вся изломанная. Но именно это второе нечто настигло старика де Рюсси без труда — настигло, схватило и поволокло к огню, пожиравшему дом!