И мама, оторвав взгляд от своего песочного круга, сказала каким-то странным голосом, очень похожим на голос Морганы:

– Иногда дети улетают от нас прочь. А мы изо всех сил пытаемся их удержать.

И тут я проснулась. И оказалось, что я лежу в собственной постели, на самом обыкновенном пружинном матрасе, а не на перине из утиных перьев, а за окном вороны орут: Война! Война! И гоняются друг за другом по всему небосклону.

Мама всегда уверяет меня, что сны – это некие тайные уроки. Я очень тихо поднялась с постели и спустилась вниз, прихватив свой розовый рюкзачок. Было еще совсем рано, мама спала. Да мне и не хотелось рассказывать ей тот сон, потому что тогда она бы сразу догадалась, что я за ней шпионила. И я подумала: а что, если спросить о значении этого сна у Морганы? Ведь Моргана так много знает о снах. Она говорит, что всякие сказки и истории, а также картины и сны – это все как бы части некой огромной реки, пересекающей все существующие миры, и каждый человек время от времени в эту реку погружается.

Но когда я подошла к дверям тату-салона, они оказались заперты, и жалюзи были спущены, а на двери висело объявление: «СДАЕТСЯ ВНАЕМ».

«СДАЕТСЯ ВНАЕМ»? Неужели она уехала? Без меня? А почему?

Уж не потому ли мама призывала тот ветер?

Я прижалась лицом к стеклу, вглядываясь между планками жалюзи. В комнате было совершенно пусто. Ни «Земляничного вора», ни зеркал, ни кресел. Лишь на голом полу валялось несколько газетных листов, и в углу виднелось что-то непонятное…

Но разглядеть толком, что это такое, я никак не могла – мешали стекло и отражения в нем. Впрочем, больше всего это было похоже на коробку из-под обуви, возможно, случайно забытую в темном углу. Но сколько я ни всматривалась, понять все равно ничего не могла. И вдруг мне показалось, что там, в глубине затемненной комнаты, кто-то движется. В душе моей вновь вспыхнула надежда: так, может, она все еще здесь? Может, она просто от меня прячется?

Я бросилась к двери и постучалась. Я стучала долго, изо всех сил, но никто мне так и не открыл, и я решила попробовать открыть дверь сама.

– Откройся! Я хочу войти, – повелительно прошептала я теневым голосом.

И дверь тут же распахнулась, хотя совершенно точно была заперта. Я вошла. И над головой у меня прозвенел колокольчик, которого там больше не было…

Пятница, 31 марта

Знание – это тяжкое бремя, Рейно. Не менее тяжкое, чем бремя вины. Уж тебе-то хорошо это известно – извини, буду говорить с тобой по-свойски, на «ты», – ведь ты принимаешь чужие исповеди и отпускаешь чужие грехи, а собственный грех при этом прижимаешь к груди, как ребенка. А он все растет, как и любой ребенок. Так рос и мой грех; рос, рос и в итоге заполнил собой всю мою жизнь. Знаешь, я ведь никогда никому об этом не рассказывал. Ни жене, ни родным. Моя жена Элоиза, добрая душа, ничего не поняла бы. Ну, а Мишель и ее муж – да что о них говорить… Я, конечно, сам виноват. Сам позволил бедняжке Элоизе испортить девочку. Мишель была ее единственной отрадой, однако именно эта материнская любовь, которая должна была помочь ей расцвести и стать настоящей хорошей женщиной, привела к тому, что она стала скаредной, одержимой низменными желаниями. Да, в этом я виню в первую очередь себя. Я сам отстранился от дочери. Я понимал, что поступаю нехорошо, неправильно, но ничего не мог с собой поделать – так трудно заставить себя остановиться и сойти с того пути, которым следовал в детстве. Земляника, в какую землю ее ни посади, так земляникой и вырастет. Мы, конечно, можем мечтать, что она переродится в персики или груши, но ее природа предопределена свыше. Я потому и обращаюсь к тебе, Рейно, потому я все это и пишу. Ведь у нас с тобой, несмотря на все различия, есть одно общее качество: нам обоим в детстве был нанесен невосполнимый ущерб. Но у тебя по крайней мере никогда не будет своих детей.

Когда отец закончил свой рассказ, мы с ним вытащили наружу тело тетушки Анны и на тачке отвезли его по тропинке в ту рощицу, что тянулась вдоль земляничных посадок. Мы ни о чем не сговаривались, но обоим было ясно: мы не хотим, чтобы тело оставалось поблизости от нашего дома. А потом мы сбросили его в колодец – это был старый колодец с хорошей чистой водой и очень глубокий, выкопанный аж до глинистого слоя. Мы так и не сказали друг другу ни слова. Мы даже ни одной молитвы не прочли. Молча сбросили тело в колодец и тщательно закрыли его деревянной крышкой. А потом пошли домой и просто легли спать. Спал я, как зверек, без сновидений, пока часов в десять утра отец не разбудил меня, сообщив, что к нам идет священник.

На мгновение меня охватила страшная паника. Но отец просто улыбнулся и сказал:

– Ничего. Я придумал историю.

Сегодня утром я даже после долгой прогулки так и не смог заставить себя позавтракать. Как и на мессе сосредоточиться не сумел. Я произносил старые знакомые слова, даже не думая об их смысле и не чувствуя ничего, кроме жжения в том месте, где к моей коже прикасалась игла Морганы, и мучительных переживаний, вызванных ее рассказом о гибели в том пожаре родителей Ру.

Исповеди я принимал еще хуже. Мне хотелось в голос кричать от нетерпения, пока мои прихожане один за другим обстоятельно каялись в своих жалких грешках – проявлении гордыни, гнева или обжорства. Мне самому хотелось перед ними исповедаться. Это я грешник! Это я устроил пожар в Маро, когда погибли два человека! Мне хотелось истерически смеяться, плакать, рвать на себе волосы, и все же я заставлял себя молча сидеть за перегородкой в исповедальне, хотя все тело у меня чесалось, кололо и жгло. А рядом со мной лежала зеленая папка Нарсиса. Еще одно незаконченное дело. Мне оставалось прочесть еще шесть страниц рукописи, и я наконец буду свободен хотя бы от этого.

Этот мой последний день на земле, отец мой, мог бы быть наполнен и более вдохновляющими деяниями. Мне кажется, в этот день должно было бы случиться нечто значимое, нечто совсем иное, чем мои рутинные дела и обязанности. Мне хотелось, чтобы в моих действиях был какой-то смысл. Ведь я стоял на пороге немыслимого. Но все было точно так же, как и всегда: Каро Клермон и Жолин Дру ревниво следили друг за другом, усевшись в разных концах зала; Гийом Дюплесси впервые вышел на утреннюю прогулку без поводка своей умершей собаки. А чуть дальше, возле булочной Пуату, уже успела выстроиться очередь. Из кафе «Маро» тянуло запахами жаркого, восточных специй и вина. И так будет всегда; и всегда над рекой будут звучать голоса играющих детей. Интересно, если я прямо сегодня умру, как быстро все меня забудут? Впрочем, кому придет в голову оплакивать такого, как я – лицемера, убийцу?

Я точно знаю: сегодня я непременно должен повидаться с Ру. Мой долг – исповедаться перед ним; и все же я, как ребенок, продолжаю всеми способами откладывать эту встречу. Как и те недочитанные страницы исповеди Нарсиса. Встреча с Ру представляется мне пересечением границы чужой территории, где царит хаос. Я заглянул в chocolaterie – надеясь, что, может, у Вианн найдется какое-нибудь чудесное лекарство от моей беды, – и оказалось, что она пребывает в прекрасном настроении; что-то тихонько напевая себе под нос, она ставила в вазу букет цветов и улыбнулась, увидев, что я вхожу все с той же зеленой папкой под мышкой.