Деревья способны многое прощать, Рейно. Они дарят свою тень в равной степени и живым, и мертвым. Невинный или виновный – это для них ничего не значит. Не стану убеждать тебя, что и моя душа отныне находится там, но если бы я верил в существование души и в духов, то это, возможно, было бы правдой. Так или иначе, а этот лес я оставлю Розетт. Ей это доставит радость, как доставило бы радость и Мими, которая наверняка бы этот лес обожала, если б осталась жива.

Оказалось, что плавучий дом Ру пришвартован под деревьями чуть ниже по течению, за Маро. Воздух здесь казался густым от мошкары и запаха цветущих деревьев. Тонкая голубоватая струйка дыма вилась над трубой – значит, на судне топилась плита, – и я уселся на берегу, постаравшись устроиться как можно удобней в своей неуклюжей сутане, и с наслаждением стащил с шеи воротничок священника. На мгновение я даже глаза закрыл, слушая негромкие звуки реки и шепот листьев; сильно и остро пахнул тростник; издали, с бульвара Маро, доносились голоса, становившиеся то громче, то тише. Над головой у меня в гуще листвы гудели пчелы, с судна доносился запах подгоревшей пищи. Почувствовав этот запах, я открыл глаза и увидел, что дверь в плавучем доме распахнута настежь, а на палубе кто-то стоит – это был Ру с его рыжей шевелюрой и настороженным взглядом.

– Странное вы место выбрали, чтобы на берегу посидеть, – сказал он.

Я вздохнул и признался:

– А я здесь вас жду.

– Вот как? – Выражение его глаз стало еще более настороженным.

– Я должен кое в чем вам признаться.

Пятница, 31 марта

Исповедь для души полезна – так говорят в народе. Мне это неизвестно. Ибо душа моя темна. Темна, как витраж в той церкви, где никто не молится. Я рос одиноким ребенком. Друзей у меня не было, а семья держалась вместе только за счет показной веры. Мой отец, алкоголик, по воскресеньям молился Богу, а по будням выпивал в день по полбутылки виски да еще вино во время каждой трапезы, не забывая и про aperitif и digestif[41], а за завтраком предпочитал кофе с коньяком. Моя мать постоянно искала утешения в объятиях самых разнообразных мужчин. Единственной постоянной величиной в моей жизни была церковь, и наш месье кюре умел так разговаривать со мной, словно я был взрослым мужчиной, его ровесником, а не мальчишкой семи или восьми лет; в церкви я мог насладиться покоем и святостью; там я был защищен как от тычков и шуточек со стороны сверстников, так и от вечных вспышек гнева со стороны матери.

Месье кюре, впрочем, не отличался ни особым терпением, ни особой добротой. Когда-то он, правда, был весьма честолюбив, хотя его амбиции, как и надежды на более высокий церковный статус, давно погасли. Ходили слухи, что он, внезапно оставив свой предыдущий пост где-то на севере Франции, уехал из тех краев, и многие предполагали, что это было связано с неким случившимся там скандалом, но мне наш кюре казался идеалом настоящего священника: твердым и надежным, как дуб, прямым, сильным и абсолютно не подверженным слабостям.

Именно благодаря влиянию месье кюре я перестал читать романы и переключился на трактаты святого Августина. Именно месье кюре находил слова утешения, когда меня обижали другие мальчишки, и говорил, что я значительно лучше их, потому что умею страдать. Он также уверял меня в том, что мне самой судьбой предначертано нечто большее, чем простая деревенская жизнь, и деликатно подталкивал меня в сторону церкви, полагая служение ей одной из наиболее подходящих для меня профессий. Именно он внушил мне мысль, что любая паства подобна стаду овец, для которого необходима свирепая овчарка, ибо только такая и может удержать вместе этих глупых животных, чтобы они не угодили волку в зубы. Именно он объяснил мне, что первоочередная задача церкви – это восстановление порядка там, где царил хаос; что даже доброта может порой оказаться неуместной; что закон Божий – это самый главный и всеобъемлющий закон.

Я рассказывал все это не для того, чтобы получить прощение. На самом деле я вообще ничего не рассказывал, ибо те слова, с помощью которых я пытался объясниться с Ру, складывались в убогие, не связанные друг с другом предложения – ничего общего с исповедью Нарсиса, где каждое слово было тщательно подобрано. И мой месье кюре был бы страшно разочарован подобным проявлением косноязычия с моей стороны. Однако у меня просто слов не хватало, чтобы выразить все то, в чем мне необходимо было исповедаться. Да и что значили мои жалкие слова перед тем, у кого я украл целую жизнь?

Ру, я убил ваших родителей.

Я понимаю, мне нет и не может быть прощения. Ни мой возраст, ни то, что я был уверен, что на тех речных судах никого нет, ни тот факт, что мне постоянно промывали мозги, заставляя верить, что мои действия исполнены благочестия и праведности, – ничто не может меня оправдать. Ведь это именно я зажег на берегу костер, из-за которого разгорелся страшный пожар и погибли два человека. Это был всего лишь маленький костерок, однако он превратился в ослепительное, всепоглощающее пламя. Да, я тогда исповедался и даже получил у месье кюре полное отпущение грехов, но он не имел права отпустить мне эти грехи, а я не имел права претендовать на их отпущение.

Теперь я это понимаю. Впрочем, и всегда понимал. Может, именно поэтому я так вас и ненавидел – и вас, Ру, и вообще всех речных цыган. Не из-за того, кто вы такие, а из-за того, что совершил я. Совершенное мной преступление как бы отрезало меня от других людей. Потому-то, возможно, я заодно и других людей тоже возненавидел – вместе со всеми их дурацкими дружбами. Мне казалось, что я гораздо чище и тверже, чем они, – что я тверд, как алмаз, закаленный в огне, – однако я постоянно им завидовал. Я бы отдал все на свете, лишь бы навсегда стереть ту единственную в моей жизни ошибку.

Я вовсе не пытаюсь доказать, что раз уж я так страдал, то и впрямь заслуживаю полного отпущения грехов. Я понимаю: того, что я совершил тем летом, ничто не исправит и не изменит. Но когда я прочел исповедь Нарсиса, мне стало ясно – есть все-таки одна вещь, которая мне по силам: я могу обо всем рассказать вам, Ру. Могу исповедаться перед тем, чья жизнь полностью изменилась из-за совершенного мною преступления.

Я не прошу у вас прощения. Я просто хочу, чтобы вы знали, как сильно я сожалею о своем тогдашнем поступке. А прощения мне нет. Я трус и убийца. Моргана сказала, что вы винили себя в гибели родителей, но ведь вы тогда были совсем ребенком. Невинным ребенком. А мне пора получить то, что причитается за совершенный мною грех. Видите на моей руке Каинову отметину? Теперь ее увидят и все остальные…

Слова вдруг полились из меня рекой, как кровь из раны, и единственное, что я видел перед собой в эту минуту, это лицо Ру, его глаза, серые, как океан. Нет, я не смел и надеяться на сочувствие – я заслуживал только ненависти. Закатав рукав, я приподнял нашлепку, прикрывавшую мое свежее тату, которое, кажется, по-прежнему выглядело как неясное розовое пятно… и вдруг за спиной Ру я увидел на палубе его суденышка еще одного человека. Это была Жозефина.