Пятница, 31 марта

Прошлой ночью мне приснилась Моргана. А может, мама. Во сне они кажутся мне неразличимыми. Эта мама-Моргана была в красных туфельках, и ноги у нее были самые обычные, как у всех.

– Розетт, – сказала она мне, – я уезжаю. Мое время здесь почти истекло. И ты можешь последовать за мной, если захочешь, но тебе придется кое-что сделать, прежде чем я смогу взять тебя с собой.

Я посмотрела на нее. И что же я должна сделать?

А она и говорит:

– Ты должна отрезать себе ступни. Можешь воспользоваться вот этим. Тогда будет почти совсем не больно. – Она подала мне свою машинку для нанесения татуировки, и оказалось, что я уже босая. Я взяла машинку и с ее помощью нанесла вокруг своих лодыжек пунктирную линию, а на голени написала: РЕЖЬ ЗДЕСЬ.

– Видишь? – сказала Моргана. – Теперь ты свободна.

– Свободна? – переспросила я. – Но я же просто хотела стать такой, как все! – И во сне я вдруг поняла, что говорю не своим теневым голосом, а каким-то другим, какого я никогда раньше не слышала. И голос этот звучал так странно и чудесно, что я умолкла и уставилась на Моргану. А она объяснила:

– Это же твой настоящий голос. Тот, который ты утратила сразу после рождения. Но теперь ты можешь снова его обрести – как только расстанешься со своими ступнями.

– Но как же я без них ходить буду?

Она только рассмеялась.

– А тебе и не понадобится ходить. Ты будешь летать.

И тут я проснулась. Было еще совсем темно, пронзительно завывал ветер. Но, несмотря на вой ветра, мне было слышно, как мама тихонько напевает в своей комнате:

Эту старую песенку она часто мне напевала, когда я была совсем маленькой. Она и Анук с ее помощью убаюкивала; только, когда мама мне ее пела, эта песенка, по-моему, звучала немного иначе – не как обыкновенная колыбельная, а как некая история или магическое заклинание… а порой и как предупреждение.

Она начинается с того, что ветер взывает к некой даме, мечтая о ее любви. А дама называет ветер добрым и веселым, потому что надеется как-то его умилостивить и удержать под контролем, потому что никуда уходить с ним ей не хочется. У нее есть своя любовь, которая ее зовет, но и этот ветер тоже зовет ее, и становится понятно, что ветер сильнее ее любви, сильнее, быть может, всего на свете…

Но это только припев. А в самой песне действительно рассказывается целая история – вовсе не такая уж милая и приятная, хотя это вроде бы колыбельная, – о девушке, которая держала в маленьком пруду возле своего дома трех уток. Две уточки были черные, а одна белая. И вот королевский сын, выехав на охоту, прицеливается в черную утку, стреляет и по ошибке попадает в белую, и из клюва умирающей уточки падает золото, а из глаз – бриллианты. Ветер подхватывает ее белые перышки и уносит прочь, но их подбирают три таинственные дамы, дабы приготовить из них ложе для этой девушки и ее матери, на котором обе и уснут вечным сном.

Мне никогда не нравились слова этой песни. Жалко было ту бедную беленькую уточку, хоть она и оставила своей хозяйке золото и бриллианты. А три таинственные дамы в песне выражаются очень похоже на страшноватых Благочестивых[37] из нашей прежней жизни; а еще, по-моему, примерно так могут вещать норны или парки[38]; да и мягкая перина, сделанная руками этих дам, хоть и кажется очень уютной, но предназначена для смертного ложа, на котором мать и дочь будут спать вечным сном. Меня это выражение всегда пугало. Ведь уснуть вечным сном – это все равно что умереть или быть про́клятой, как Спящая красавица из сказки. Вот только явится ли когда-нибудь принц, чтобы разбудить меня? Или я так и буду спать вечным сном?

Мама все пыталась объяснить мне, что в этой песне говорится о жертве и о том, что, если даже тебе придется отказаться от того, что ты любишь больше всего на свете, ты можешь обрести нечто иное и куда лучшее. Только, по-моему, вряд ли та девушка хотела получить золото и бриллианты. Она хотела лишь, чтобы ее уточки были довольны и счастливы.

– Но утки иногда улетают прочь от своих хозяев, – возражала мама…

И я, вспоминая ее слова, вспомнила и недавний сон и удивилась: почему это мама поет колыбельную, она ведь в своей комнате совершенно одна?

Желая это понять, я тихонько вылезла из постели и подошла к двери. Моя спальня на самом верху, туда нужно забираться по дополнительной лесенке, точно в «воронье гнездо» на мачте, и лесенка иногда немного скрипит. Но уж что-что, а двигаться бесшумно я умею отлично. На всякий случай я спускалась очень медленно, чтобы под моим весом не скрипнула ни одна перекладина.

А мама все продолжала тихо напевать, и голос у нее был немного странный, похожий на мой теневой голос; она пользуется им очень редко и только в тех случаях, когда поет именно эту песню. Дверь в ее комнату была чуточку приоткрыта – она никогда до конца ее не закрывает, – и оттуда на лестничную площадку падала неширокая полоса желтого света. Я осторожно заглянула в щель и увидела несколько горевших свечей и спираль, нарисованную песком на дощатом полу, и все это было как бы заключено в некий круг из песка…

Я знаю, что это означает. И мне не нужно прислушиваться к голосу ветра в ветвях деревьев, чтобы это понять. Спираль – это символ Эекатля, бога ветра. Неужели мама пытается вызвать Случайность? Или, может, она почувствовала вызванный мною Хуракан и теперь хочет с помощью лести и магии заставить его улечься? А что, если она сама его призвала? Но зачем и для кого?

Я еще довольно долго стояла там, наблюдая за мамой, но она ничего особенного не делала, только сидела и тихонько напевала, причем не только припев, а всю песню целиком, повторяя ее снова и снова. Из дверной щели тянуло запахами свечного воска и ладана. И еще я чувствовала какой-то густой сливочный аромат, вроде розового кедра или белого сандала, от которого мне снова захотелось спать. И я легла прямо на пол, слушая вой усиливающегося ветра и мамино пение.

Ветер, собственно, тоже пел – в проводах. И голос его звучал нежно, но сильно; так мог бы мурлыкать тигр. А потом я, наверное, все-таки уснула, потому что видела совсем другой сон – на этот раз мне снились те утки в пруду, и королевский сын, и перина из утиных перьев, и три дамы, ощипывавшие утку.

– Должны ли и мы уснуть вечным сном? – громко спросила я своим новым, не теневым, голосом.