— И это ещё один аргумент в пользу того, что Вальтер сказал lapis, а не laris, — подсказала Варвара. — Если бы им нужен был только сам Меняла, то зачем было сообщать о нём в СМИ? А вот если они добыли Камень Давида, то это уже не частный поиск пропавшего родственника, а кое-что побольше.

— Пожалуй, так, — согласился Киш. — Ты права, ты невероятно права: благодаря вниманию к деталям, ты разобралась в этом деле гораздо лучше меня. Открой же, о мудрейшая из мудрых, ещё один секрет: каким волшебным образом камень Давида связан с твоим уходом? Твоё объяснение — оно всё время отодвигается, как горизонт. И, знаешь, что меня прямо-таки потрясает? Ты всё это время, практически с самого нашего возвращения из Праги, знала разгадку и молчала! Знала и молчала — это же уму непостижимо! Почему? И для чего ты сделала татуировку камня, да ещё назвала её Браслетом? Хотя почему — Браслетом, теперь понятно — намёк на руку и одновременно ассоциация «браслет — драгоценности — драгоценный камень — обычный камень». Но почему татуировка именно на попке?

— Это было небольшое хулиганство, — Варвара слегка улыбнулась и покачала головой, словно речь шла не о ней самой, а о ком-то другом, чью выходку она не одобряла, но могла понять. — Из лучших побуждений. Но ты вправду не понимаешь? Всё просто, Киш: дефенестрация, Вальтер Эго, связь времён — всё это было твоё дело, а не моё. И если бы я сразу рассказала тебе о камне, это было бы большое свинство на самом-то деле. Ты мне здорово помог с Францем и при этом очень деликатно и благородно дал мне самой додуматься до самой главной мысли — не отнял радость самостоятельного открытия, сохранил ощущение, что это сделала я, а не ты. Пусть и с твоей помощью, но всё же я. Было бы ужасно неблагодарно и некрасиво отнять у тебя возможность самому догадаться о камне.

— Как видишь, я всё равно не догадался, — Киш сокрушённо помотал головой. — Но почему-то не жалею. Наверное, если бы ты обо всём рассказала сразу, то меня бы это действительно задело, а сейчас почему-то нет. Значит, ты сделала татуировку на попке, чтобы видеть её мог только я, и при этом твёрдо дала понять, что татуировка связана с Прагой. Что ж, теперь это выглядит не слишком сложно, но я не догадался. А что случилось потом?

— Мне стало страшно, — призналась она. — Ты совсем не вспоминал Прагу, и мне показалось, что это неспроста. И тогда я подумала… ты только не смейся… и не обижайся… я подумала, что ты «грустный» — тебя сделали «грустным» в одной из твоих командировок.

— Ты угадала, — кивнул он, — так и есть. Извини, что раньше тебе не говорил. Но, кстати говоря, не вижу в этом ничего предосудительного. Беспамятство в нашем мире невысоко ценится, но всячески приветствуется, разве не так?

— Ты не «грустный», Киш, я это точно знаю. Я научилась их чувствовать, — объяснила она. — И не думаю, что тебе удалось бы меня провести, даже если бы ты всерьёз решил это сделать. Конечно, я не знала этого до процесса, мы же давно не виделись, но процесс это показал совершенно точно: если бы какие-то периоды ты помнил до мелочей, и при этом у тебя обнаруживались провалы в памяти, тогда бы можно было заподозрить. А ты помнил, в общем, столько, сколько и положено мужчине: что-то хорошо, что-то так себе, а что-то ровно так, как я тебе рассказала, когда ты подзабыл. Словом, как все.

— Ещё одна причина устроить процесс: проверить меня на дементализованность, — негромко проговорил он. — Я думаю, тут всё проще: ты слишком много общалась с кафкианцами. Франц постоянно боялся, что его арестуют и станут судить за то, чего он не совершал. И это передалось тебе: ты тоже стала бояться расплаты за то, в чём не виновна. Возможно, изучая феномен Франца, ты стала кафкианкой даже больше, чем сами кафкианцы.

— Хм, я об этом и не подумала, — удивлённо призналась Варвара. — Конечно, дело не только в этом, но…

— …но, по крайней мере, теперь-то тебя не терзает мысль, что я «грустный»?

— Теперь бы меня не испугало, даже если бы ты был «грустным» на самом деле. Но тогда сильно пугало, я ведь только начинала работать с дементализованными… Но дело не в этом: меня пугало, что ты мог и сам не заметить, как тебе провели дементализацию. Или, например, тебя попросили рассказать о том, как всё произошло с Эго, под гипнозом? В какой-то момент я подумала: очень даже хорошо, что Киш неправильно расслышал последние слова Менялы, тогда они с ним ничего не сделают. Я уже жалела, что сделала эту татуировку: вдруг, думала я, сканируя твои воспоминания, они наткнутся на Браслет и поймут, что я обо всё догадалась про камень Давида и про то, что весь саммит проводился ради него? И когда меня пригласили принять участие в программе реабилитации дементализованных, я поняла: ну всё, приехали. Это было очень обидно — у нас же была не самая плохая семья, правда же? Но я подумала: Киш здесь ни при чём, он никак не должен пострадать. Поэтому я от тебя и ушла. Не думай, что я такая уж благородная и жертвенная, здесь был и расчёт: если я стану «грустной», думала я, Киш об этом узнает и обязательно заберёт меня к себе — ты бы ведь забрал меня, правда? — а если нас обоих сделают «грустными», то кто нам поможет? Мы, может, и помнить друг друга не будем! Но потом прошёл год, и оказалось, что меня действительно пригласили помогать «грустным», а не для чего-то другого. И я стала думать: как же глупо всё получилось, и какой теперь смысл нам жить отдельно друг от друга? А самой ужасной была мысль, что тебя за время, пока мы не виделись, действительно могли подвергнуть дементализации. И тогда что же получается? Я помогаю с реабилитацией другим людям и только тебе почему-то не помогаю! Это же так несправедливо и даже подло с моей стороны! Может, тебе и помочь-то некому, или тебя лечат не очень компетентные люди, а я, которая действительно могла бы помочь… И мне становилось тебя жалко-жалко, но потом я думала: сама себе всё это напридумывала, а Киш преспокойно себе живёт и вовсе не нуждается в твоей жалости, и вообще, давно тебя забыл. Но вдруг, думала я, не забыл? Вдруг он тоже?.. И вот…

Она говорила, опустив глаза, но на последнем «и вот» подняла взгляд и обернула лицо к нему. Киш наклонился и, приобняв за талию, медленно припал губами к её виску. Запах волос — знакомый-забытый-знакомый! — одурманил мозжечок и закружил голову. Несколько раз по ходу Вариного рассказа у него щемило сердце, но вместе с тем оставалось ещё кое-что — что-то странное, какая-то недосказанность или, как говорил Марк, незаполненная пустота под фундаментом, способная обрушить всю историю…

— Киш? — окликнула его она.

— Да?

— Почему ты молчишь?

— Я не молчу, — произнёс он машинально, — я читаю.

— А ты не можешь читать вслух?

— Извини, оговорился, — он встряхнулся, возвращаясь к действительности, — хотел сказать: думаю.

— О чём?

— О чём? — Киш посмотрел на Варвару слегка сощурившись, стараясь разглядеть в ней ещё не угаданное. — Хороший вопрос. О том, что был такой романист Лев Толстой. И рассказчик Антон Чехов. И поэт Вильям Шекспир. И вся великая литература. И вот однажды Лев Николаевич сказал Антону Павловичу: «Чехов, перестаньте писать пьесы, вы это делаете ещё хуже, чем Шекспир!»…