В кабинете председателя президиума Верховного Совета СССР Бориса Беляева за длинным столом сидело человек десять. Беседа не клеилась. Каждый боялся взять на себя ответственность и предложить что-то путное, так как все понимали: решение надо принимать, по сути, только одно – стрелять или не стрелять.

Беляев был болезненно-бледен, тяжело дышал и то и дело глотал таблетки. Он тыльной стороной ладони утирал лоб, покрытой бусинками пота, и тут же вытирал ладонь о брюки, чего не делал никогда в жизни, так как был болезненно чистоплотен и терпеть не мог, когда в его присутствии кто-то демонстрировал подобную невоспитанность. Но теперь все отступило на второй план. Был только Белый дом и засевшие там соратники, которые задумали собрать внеочередное заседание Верховного Совета и отстранить Беляева от власти.

Ему было очень обидно. «За что мне это? – думал он. – Никого не тронул, никого не обидел… Сами же поставили, а теперь гонят как волка затравленного. Этот „сбитый летчик“ совсем озверел…»

– Что делать будем, соратники? – спросил он и сунул под язык таблетку нитроглицерина. – Может, пусть их – проводят свой внеочередной съезд? А?

– Борис Нодарьевич! Вы не понимаете… Нельзя это! – путано затараторил председатель Моссовета Дьяков. – Они же сначала съезд проведут, а потом перевешают нас на Красной площади. У них там генерал один есть, Мукашов; кажется, он так и сказал – всех, мол, перевешаем! Лично, говорит, буду петлю каждому на горле затягивать.

Дьяков опасливо передернул жирными покатыми плечами и обреченно затих.

– Что скажешь, Павел? – обратился Ельцин к министру обороны, который сосредоточенно разглядывал свою фуражку.

– А что тут скажешь? Будет письменный приказ – расстреляем этот Белый дом к е… матери.

Беляев поморщился, так как не терпел, когда в его присутствии ругались матом.

– …И не просто письменный приказ, – продолжил министр, – а с печатью! Как полагается! Чтобы все честь по чести! Чтобы, если вдруг суд какой или трибунал – я им р-р-раз печать, и они уже в курсе, что я действовал по приказу, а значит, и вины на мне никакой нет.

– Где я тебе печать возьму? – возмутился Скорочкин. – Ни в ЦК, ни здесь нет никого, дверь в канцелярию закрыта и опечатана.

– А давайте дверь в канцелярию взорвем! – безмятежно возразил министр. – Но без печати стрелять не стану!

– Как ты ее взорвешь? Она бронированная и двойная.

– Ну, как хотите… – обиделся министр.

– Слушай, – раздраженно обратился к министру Беляев. – А правда, что ты инвалидными «Запорожцами» приторговываешь? Мне Березовский рассказывал…

– Гнусная клевета! – подпрыгнул в кресле министр обороны. – Ваш Березовский сам акции «АВТОВАЗа» по дешевке скупил и потом перепродал.

– А что это вы обо мне в третьем лице говорите? – вмешался в разговор Березовский, который по привычке сидел в дальнем темном углу, сторонясь света и лишних взглядов. – Если и перепродал, то в полном соответствии с законом…Борис Нодарьевич, такая пойдет? – Березовский торопливо подошел к столу, достал что-то из кармана и протянул Беляеву. Тот внимательно всмотрелся в собственную ладонь и с удивлением спросил:

– Откуда это у вас, Борис Рувимович?

– Я же секретарь партийной организации Академии наук СССР, – скромно пояснил Березовский. – Сам взносы принимаю и в партбилетах расписываюсь! Поэтому имею печать «Уплачено».

– Пойдет! – решительно сказал Беляев. – Готовьте указ.

– Уже готов! – услужливо пояснил Скорочкин. – Все, как положено! С одиннадцати ноль ноль регулярным войскам, подразделениям милиции и КГБ разрешается вести огонь на поражение из всех видов стрелкового и тяжелого оружия. Самолеты вписывать?

– Обойдемся! – буркнул Беляев, подписывая указ. – Ставь печать!

Березовский привычно дыхнул на маленький прямоугольник и хлопнул им поперек аккуратной подписи. Получался крест: горизонтально стояла подпись генсека, а вертикально значилось «Уплачено».

– Ну вот видишь, генерал! Тебе уплочено. Понял? То-то же! Давай иди, подавляй мятежников! И принеси мне голову этого усатого летчика. Я его, понимаешь, вторым секретарем сделал, а он, понимаешь, за бунт взялся!

– Вы фигурально, да? – Министр засмущался и еще раз уточнил: – Про голову – это вы фигурально или как?

– Как получится! Иди уж!

– Сейчас! – отозвался министр. – Где телефон?

Генерал решительно подошел к большому, слоновой кости аппарату и быстро набрал номер.

– Бруневича мне! – рыкнул он. Слышь, полковник! Давай! Огонь! Не жалей их! Выкури этих тварей на хрен!..Что-о-о? Я тебя сгною!!! Какой такой письменный приказ с печатью? Ты охренел, что ли?

Министр растерянно развел руками:

– Он, падла, письменного приказа просит. С печатью. С ума сошел!

– Какой министр – такие и полковники! – вздохнул Березовский. – На! – Он протянул вспотевшему генералу заветный прямоугольник. – Пиши приказ и ставь печать! А то этот Мукашов… или как там его… точно до нас доберется и устроит коллективную казнь!

…В тот солнечный день Гена Скорочкин проснулся очень рано – часов в десять утра. Такого с ним давно не случалось. Обычно после ночной дискотеки раньше часу дня он не пробуждался.

Гена привычно пошарил рукой возле кровати и с ужасом обнаружил, что заветной бутылки пива нет. Он с трудом, стараясь не беспокоить чугунную голову, поднялся и двинулся к холодильнику. Там тоже было пусто. Правда, стоял початый пакет молока. Но первая же попытка глотнуть из пакета закончилась печально – организм с негодованием молоко отверг.

К неполным восемнадцати годам Гена жил бурной и насыщенной жизнью. Он окончил элитную математическую школу и, несмотря на то что в аттестате было немало троек, успешно поступил в МГИМО. Он никогда не скрывал, что его отец, Евгений Иванович Скорочкин, – человек могущественный и может решить для сына любую задачу. Но Гена отцовскими возможностями не злоупотреблял, в МГИМО не рвался и даже был готов пойти послужить в армии. Но тут уже взбунтовался Скорочкин-старший. Он лично притащил упирающегося отпрыска к ректору престижного вуза и договорился о поступлении.

Гене элитный вуз активно не нравился. Не нравились сокурсники, которые кичились друг перед другом возможностями родителей. Не нравились педагоги, которые знали, с каким контингентом имеют дело, и потому лебезили перед каждым влиятельным оболтусом с известной фамилией.

Гена унаследовал от отца малый рост, бойцовский характер и независимость. Проучившись год, он, не говоря родителям, забрал из института документы и без всякой протекции поступил в Щукинское театральное училище. Это было тем неожиданнее, что Гена никогда не демонстрировал каких-либо склонностей к актерству, в драмкружок не ходил и по литературе имел твердую тройку.

Члены приемной комиссии просто каталась по полу от смеха, когда Гена на полном серьезе читал им стихи Маяковского «О советском паспорте». Они восприняли это как мастерски подготовленную пародию – и чем серьезнее давил Гена на самые сокровенные строчки, тем глубже впадали в истерику члены комиссии.