А вот палестинские мальчишки ведут уличные бои с израильским спецназом. Камни в одну сторону – пули в обратную. Есть жертвы… Потом в дело вступают настоящие боевики и регулярные части. Начинаются бомбежки и ракетные обстрелы. Война…

И уж совсем странно видеть, как где-нибудь на улицах Мюнхена стройными рядами идут добропорядочные немцы, числом человек пятьсот, протестующие против строительства атомных электростанций. Кругом полиция, которая охраняет демонстрантов. Начало – ровно в двенадцать дня. В тринадцать на месте разрешенной демонстрации нет ни единой митингующей души, ни одной оброненной бумажки и брошенного флага. Все тихо и мирно. Но власти всерьез обеспокоены недовольством народных масс…

Русского на улицу фиг выманишь. Мода ходить на митинги и демонстрации в России очень преходяща и крайне неустойчива. То ли выходились в годы трех русских революций, а потом по обязательным коммунистическим праздникам, то ли климат неподходящий.

Но вскоре после смерти последнего старорежимного генсека улица в Стране Советов снова заговорила всерьез. И это была совсем другая улица. Не было в ней азиатской вспыльчивости. Не было отважной обреченности палестинских пацанов, приходящих в этот мир с автоматом Калашникова в руках и покидающих его, не успев узнать, что где-то может быть другая жизнь – вовсе не обязательно отмеченная пулями и ракетными осколками…

И уж точно это была совсем не европейская улица, где любая демонстрация – это разновидность общепринятого времяпровождения сродни утренней чашке кофе или рождественским семейным посиделкам. Там, правда, иногда жгут машины и бьют витрины. Но делают это как-то мирно и доброжелательно. Положено – вот и сожгут что-нибудь подходящее. Но, разумеется, ничего личного! Протест такой…

У нас – не так. У нас сойдутся на Манежной площади, в самом центре Москвы, тысяч сто угрюмых мужиков и женщин, встанут плечом к плечу и примутся молча слушать выступления разгоряченных ораторов, которые выкрикивают что-то яростное и непонятное, зовут куда-то…

– Кто выступает? – спросит один другого.

– Афанасьев Юрий!

– А… А кто это?

– Ты что, не знаешь Афанасьева? А зачем тогда на митинг пришел? Ты, случайно, не из КГБ, приятель?

– Да нет, что вы, – смутится первый. – Не видно же. И совсем не слышно…

– А ты сердцем слушай! Тут не слова важны, а интонация! Слышишь, брат, словно кричит кто? Так кричит, будто перед смертью с нами со всеми прощается! Словно на бой последний поднялся! Слышишь, как жилы рвет! Как тельняшка на груди – в клочья!

– Так он вроде бы в пальто…

– Нет, гражданин! Ты не понимаешь! Про тельняшку я – фигурально! Ты вслушайся… Слышишь?

– Ну… вроде слышу…

– Это сердце его горячее стучит! На бой он нас зовет! Не робей! Они у нас кровью умоются! Они… – Голос задрожал и сорвался в рыдания. – Они… – Рыдания. – …не могу, понимаешь, спокойно говорить! Вижу братьев и сестер своих, которые пришли сюда, – и не могу! Чуешь, какая сила!!! Смерть им всем…

– Да кому смерть-то?

– Тише вы! – вмешался третий. – Зюганов выступает! Дайте послушать!

– Тот самый?

– Он…

И вправду, где там разглядеть лицо человека, выкрикивающего что-то в мегафон. От задних рядов до грузовика, что поставили напротив серой громады гостиницы «Москва», метров семьдесят, а то и больше. К тому же полумрак. Вечер уже. Где там понять: может, Афанасьев выступает, а может, и Зюганов.

Но уже минут через тридцать качнется вдруг вся эта махина. Поднадавят задние ряды, не устоят первые… Кто-то закричит – то ли от страха, то ли от боли! Крик подхватят и понесут по рядам. «Дава-а-а-ай! Пошли-и-и!! Бе-е-ей!!!» И обрушится эта страшная человеческая муть на мальчишек в милицейской форме, сомнет их, и тут уж берегись… Стоит только начать… И убьют-то, может, всего одного-двух, но ярости будет на сотни и тысячи. И каждому вспомнится, что и поныне он, как и все митингующие, либо красный, либо белый. И никакого срока давности!

«А не вы ли, товарищи краснопузые, моего прадеда раскулачили, а потом в Сибири сгноили? Забыли уже? А мы вот сейчас вам напомним! Да так напомним, что отзовется кровь наших прадедов вашей черной кровью! Всю выдавим! По капельке!»

«Ну давай! Пробуй, гнида белогвардейская! Жалко, что весь род твой до последнего колена не вычистили мы священным революционным огнем! Живучие вы, колчаковские выродки! И в Гражданскую мы вас, и потом еще раза три брались, а гляди-ка ты! – сохранились! Просочились в новую жизнь! Ну ничего! Нам и в пятый раз не лень! Под корень выведем! Следа на земле не оставим!»

Беляеву каждый день ложились на стол страшные сводки:

«Кемерово. Бессрочная забастовка шахтеров…»

«Казань. На центральной площади города голодают сторонники выхода республики из состава СССР».

А вот вести из-за рубежа:

«Бухарест. Николае Чаушеску призвал румынских ученых начать кампанию по восстановлению исторической справедливости: в течение года они должны обосновать, что все великие открытия во всех областях науки и техники принадлежат исключительно румынам».

– А вот хрен вам! – буркнул Беляев. – Не докажете! Все знают, что лампочку изобрел наш Попов, паровоз – братья Черепановы, а кино – русский Сергей Эйзенштейн!

Беляев принялся читать дальше.

Москва. 23 ноября. Вчера в районе улицы Пятницкой, примерно в 18:00, в очереди за водкой в возникшей давке скончался от асфиксии участник Великой Отечественной войны Купавин М.Р. 1919 г.р. После прибытия милиции и «Скорой помощи» началась массовая драка, в результате которой сержант милиции Бураков Г.Г. получил тяжелое ножевое ранение в область живота. Травмы средней тяжести получили трое сотрудников милиции и водитель автомобиля «Скорой помощи», а также восемь гражданских лиц. Магазин полностью разгромлен. Беспорядки удалось остановить только после прибытия дополнительных милицейских подразделений. Двадцать четыре человека арестованы. Возбуждено уголовное дело. Докладывается на ваше решение.

Через документ, крупными буквами, наискосок стояла резолюция: «Чебрикову В.М. Сколько можно терпеть эти провокации? Ясно, что беспорядки инспирированы агентами прежнего режима. Найти зачинщиков и жестоко наказать. Е. Скорочкин».

Беляев выматерился, что случалось с ним совсем редко, и нажал кнопку селектора:

– Евгений Иванович! – Беляев едва сдержался, чтобы не послать матюки в трубку.

– Слушаю, Борис Нодарьевич!

– Вы кого дурите, Чебрикова или меня?

– Не понял…

– Все ты понял! Какие агенты? Почему водки в магазинах нет? При чем тут Чебриков? Я вчера в Елисеевский заходил. Вы что, специально людей на бунт провоцируете? На полках один маргарин. Хлеба к вечеру не бывает…

– Борис Нодарьевич! Заводы стоят, на селе полный развал, нужны экстренные меры…