* * *

Еще три года прошло. Теперь у меня было четверо детей — две дочери и два сына. К девяти годам я дал мальчикам остяцкие имена — Тогот и Бальна. Вглядываясь в них, я видел отдаленное сходство с Ябтонгой и Явире, но это ничего не значило для меня. Пусть их пуповины зарыты в других землях, они будут жить, как живут люди в своих гнездах на великом Древе, довольствуясь теми дарами, которые дает им мудрая судьба, и не желают большего.

Вместе со мной они будут ходить на медведя, гнать лося, ставить верши, бить птицу осенью и ходить за икряной жирной рыбой по весне. Я научу их делать стрелы из лиственницы, варить густой рыбий клей и клеить луки, вытягивать тетиву, мастерить нарты и распознавать в месячном щенке вожака упряжки. Подойдет время, и мы отправимся искать невест.

Я научу их самой великой мудрости, какую дала мне моя участь, — имея свое, никогда не желай большего, моли всех бесплотных, чтобы какой-нибудь коварный дух не вдул в твой нос эту ядовитую, смертоносную мысль. С первым же вдохом она отравит тебя и всех, кто рядом.

Я буду учить их так, потому что сам увидел и почувствовал жизнь такой, какой она была задумана в самом начале. Кто ее задумал такой? Я не знаю… Но, я думаю это был тот, кого называют Спящим богом, обитающим на последнем небе. Он создал прекрасный мир и уснул успокоенным. Наверное, это было именно так, думал я… Говорят, что он уже и не помнит о существовании земли и людей. Но, глядя на сплетение судеб, я понимал, что мудрость его осталась на земле и растеклась по великому Древу Йонесси, на котором стоит мир, населенный людьми разных народов, деревьями, животными и духами.

Вместе с сыновьями я поднимался на вершины лесистых скал в солнечные дни и, показывая на искристое тело великой воды, говорил им:

— Посмотрите, как красиво!

Я знал, кого благодарить за все, что было и стало. Йонесси стал моим богом. Я поднимался на вершины один, чтобы видеть его величие, и молился ему, словами, которые подсказывало сердце.

И так продолжалось несколько лет до того дня поздней осени, когда я взошел на вершину для молитвы и кровь потекла из моих ушей.

Проснулся мой почти забытый дар — слышать птиц за полдня полета, — и своей вестью он лишил меня слуха совсем.

Моя голова разрывалась от невыносимого гула, и я приполз в стойбище, подобно гадюке. Нара, дети, Йеха — все сбежались ко мне, что-то кричали, видя мою кровь…

Тыней вываривал в котле большой кусок бересты. Потом свернул из него трубку — узкую в начале и широкую в конце — и показал, что ее надо приставить к уху. Я сделал, как он просил. Тыней что-то крикнул в раструб, потом заглянул мне в лицо и по движению губ я понял:

— Слышишь?

До меня доносился только далекий гул, отдававшийся болью в затылке.

— Ничего, — сказал я.

Старик поднялся, горестно покачал головой и ушел.

Через день появился шаман — Тыней привез его. Шаман камлал долго, а потом бросил бубен, колотушку и, обессиленный, упал на шкуры. Старик и моя жена подступили к нему, видимо, спрашивая, договорился ли он с духом, пославшим мне внезапную болезнь. Но шаман, ничего не отвечая, прошел сквозь них и проговорил мне в лицо — медленно, так, что не понадобилось слуха, чтобы разобрать его слова:

— Ушли духи. Пусто в мирах.

Что же я услышал? Какую весть? Тогда я этого не знал. Теперь — знаю.

Я услышал, как раскололись Саяны.

Этому дому суждено было уцелеть — единственному из тех, что стояли напротив ворот Намазгох.

Говорят, когда-то в нем жил человек, он кормился тем, что делал кирпичи из глины и соломы. Глину копал здесь, поблизости. Еще, говорят, неподалеку протекала речка, мутная и маленькая, не больше ручья. Теперь ее нет, как нет ни самого человека, ни тех, кто жил с ним.

А дом остался — он понадобился мастерам, чтобы хранить необходимое для приготовления горящих ядер, и потому ни заступ, ни молот не коснулись его стен. Остальные дома разрушили, чтобы унести обломки в ров. Правда, совсем целым этот дом не назовешь — у него нет половины крыши, и почему она рухнула, я не знаю. Уцелевшей части мне хватает, чтобы спасаться от ветра и зимних дождей, а летом — от полуденного жара.

Каждое утро я провожу у стены. От нее к западу вытягивается длинная тень, я сажусь и смотрю в сторону плосковерхого холма, на котором стоял город. В развалинах копошатся люди, но с каждым годом их все меньше, и сам холм затягивают пески.

Утренняя тень недолговечна, когда она подползает к моим коленям, я ухожу внутрь дома и ложусь головой на ядро, которое осталось от мастеров. Оно не горящее и даже не каменное — большие камни здесь редкость. Это корень тутового дерева, обработанный топором и вымоченный в соленой воде до твердости железа. С годами соль не исчезает, но становится крепче…

Я один, но знаю, что скоро ко мне придут, — стоит только положить голову на ядро и закрыть глаза. Они приходят, смотрят не моргая, будто спрашивают, чем я заплачу за их жизни. Они, как торговцы, они измучили меня, но нет во мне смелости прогнать кого-либо из них.

— Что вы смотрите на меня, разве не видите, что я несчастлив.

Но они не отводят глаз и молчат, и в молчании я слышу: «Ты жив, а мы нет».

Я говорю им:

— Разве я виноват в этом?

Они отвечают, не говоря ни слова:

— А разве мы виноваты в чем-то?

И кто в виноват в том, что мир оказался не таким, как мы думали, что повелевает в нем сила, которой мы не знаем?

Год барса

1218 от РХ

Может быть, в том была милость ко мне, что встретил я эти дни совсем глухим.

Что я увидел тогда? Видел открытый рот, зияющий бездонной чернотой страха. Рот что-то кричал, и наши люди поражались услышанному, не верили сказанному, но я видел только черноту…

Земли наши наполнялись людьми племен, о которых я тогда не знал. Сначала они бежали по берегам, пешком и на лошадях — этого зверя я так же увидел впервые, — а когда окреп лед на Йонесси, они пошли потоком. Никто не прогонял и не останавливал их — ни мы, ни хозяева соседних рек. Люди растекались по горам и замирали в расщелинах.

Тыней, проживший век в этих краях, близких к Райским горам, о чем-то говорил с ними, потом отходил в сторону, садился на камень и замирал. Я подошел к нему и спросил: «Что они говорят?» — зная, что не услышу ответа.

Тыней тихо сказал, потом заорал слово — незнакомое мне слово, которое выговаривается одним движением губ.

Кровавое Небо, повелителя войны, мой народ звал одним кратким именем Дэсь — это имя кричал старик. Кровавое Небо поднял народы степи, племена гор, где рождается великая река, и сам шел к нам.