пальцы на эти ее смелые новаторства, ибо побоится потерять такого сотрудника. Итак, вот страница из «Дневника Пиффёля», помеченная июнем 1839 г.:

«Но скажите, пожалуйста, почему же Вы не продолжали ваш дневник (я предполагаю, что этим вопросом Г. Три Звездочки, или Madame Такая-то, или M-lle X., У и Z. обращается ко мне)?

– «Мой милый», «сударыня» или «моя красавица», по многим причинам. Но чтобы сообщить вам самую серьезную, так это потому, что я потеряла эту тетрадь.

– Как? Такую редкую, такую драгоценную, такую важную тетрадь?!

– Несомненно: тетрадь столь же прекрасно переплетенную, как прекрасно редактированную. Тетрадь, содержание которой столь же драгоценно, как и внешность; дух столь же замечателен, как и переплет.

– Вы шутите! Это маленький шедевр!

– Кому вы это говорите?!

– Зачем не я ее нашел! Я бы ее Вам не отдал.

– Какого черта вы с нею бы сделали?

– Автографы для моего альбома и для альбома моих друзей (или подруг).

– Что это такое – автографы?

– Это кусочки рукописных писаний разных авторов, артистов, писателей, политиков, философов или знаменитых убийц.

– Очень хорошо. У меня тоже имеются автографы.

– Но на что они вам служат?

– Это служит... чтобы показывать, что имеешь их.

– Ах, очень, очень хорошо!

– А Вам на что это служит?

– Это мне помогает определять характер людей по их почерку.

– И вам это удается?

– Тем лучше, что я заранее знаю то, что рукопись мне подтверждает.

– Вы шутите?

– Никогда.

– Что вы скажете о собственном почерке?

– Что он, собственно, грязен.

– Это дурная острота. Ну же! Серьезно!

– Я серьезно скажу – вот усталая рука!

– Следовательно?

– Следовательно, это рукопись человека усталого.

– И все?

– Разве это не много?

– Но чем утомлен этот человек?

– Разве нельзя устать от многого? Устать вставать каждое утро и ложиться каждый вечер. Жариться целое лето и мерзнуть целую зиму. Вечно получать вопросы, и никогда такого, который заслуживал бы ответа.

Соланж: – Смотри-ка, миленькая, что это за книга? Я ее нашла среди хлама на чердаке.

– О Боже мой! Мысли, бывшие моими два года тому назад, среди хлама!

– Ну ладно, миленькая, дай-ка ее мне, чтобы делать человечков.

– Человечков? Несчастная девочка! Из моих мыслей 1837 года человечков?!

– Ах, так вот они какие – мысли-то!

Некто (докторальным тоном): – Ни более, ни менее!

Соланж: – Ах, ладно, миленькая, дай-ка мне ее, чтобы писать мои мысли. У меня есть мысли. Я хочу их писать.

– Неправда. У тебя нет их.

Соланж: – Нет, есть!

– Ну, скажи хоть одну.

– Я тебя люблю!

– Ну еще?

– Я не люблю греческую историю.

– И еще?

– Я голодна.

– Довольно.

– Хочешь, я пойду играть в сад?

– Иди! Вот и довольно мыслей на сегодня.

Пиффёль один. Он в своей комнате, в том же халате, что и в лето 1837-ое, растянувшись на том же диване, против того же стола, и перо его по-прежнему продолжает быть неочиненным.

Монолог. Так как тетрадь моя найдена, то я снова примусь за дневник. При виде него у меня является целая куча мыслей.

Призрак Бюлоза вырисовывается в солнечном луче, проникающем сквозь жалюзи. Пиффёль в сильнейшем волнении.

Пиффёль. Боже! Какое ужасное видение! Удались, ужасный призрак!

Привидение. Четыре тысячи...

Пиффёль. Я знаю твою песню! Вечно та же фраза! Замогильный голос, вернись в царство молчания. Неужели не можешь ты дать мне вздохнуть хоть минуту?

Привидение. Четыре тысячи пять...

Пиффёль. Не оканчивай! Я знаю, что дальше! Так ты хочешь выпить до последней капли моих чернил, ненасытный вампир?

Привидение. Четыре тысячи пятьсот...

Пиффёль. Четыре тысячи пятьсот проклятий! Четыре тысячи пятьсот пар пощечин!

Привидение. Четыре тысячи пятьсот франков.

Пиффёль. Уж лучше четыре тысячи пятьсот обеден за упокой твоей души!.. Но есть ли у тебя душа? Что такое душа издателя?..».

А вот что за несколько месяцев ранее, еще 17 марта, из Марселя, Жорж Санд уже совершенно серьезно писала M-me Марлиани о своем отношении к Бюлозу (эта часть письма выпущена и изменена в Корреспонденции):

«Так как Бюлоз вам передал деньги за «Спиридиона», то перешлите их мне. Те деньги, которые Шопен ожидает от своего издателя, несколько запоздали, и я вскоре по отношению к своей хозяйке должна буду пережить знаменитое «четверть часа Рабле».[301]

...Через несколько дней вы получите мою статью о Мицкевиче, которая будет, кажется, длиннее, чем я объявила.

Что касается «Струн Лиры», то держитесь твердо, моя дорогая, за напечатание их в Вене. Форма их столь же подходит, как и всякая другая, для этого журнала. Но разве вы не видите, что наш Бюлоз колеблется и отступает, потому что есть пять или шесть довольно смелых фраз, и что этот милый человек боится поссориться со своим милым правительством?.. Я знаю столь же хорошо, как и он сам, какого рода вещи были бы не на месте в Вене, доказательством чего служит то, что я решилась лучше потерять половину на «Лелии», чем разбить на кусочки эту большую порцию.

Надо также сказать вам, что все, что немного глубже по замыслу, пугает господ Боннэра и Бюлоза, потому что их подписчики любят романчики вроде «Андре» и К°, годные одинаково для прекрасных дам и для их горничных. Эта господа надеются, что я вскоре дам им какую-нибудь повесть в духе Бальзака. Ни за что на свете не хочу я осудить себя на то, чтобы вечно работать в этом роде. Я надеюсь, что я это навсегда оставила. Не говорите этого нашему увальню, но разве что у меня явился бы такой сюжет, при котором эти обыденные формы могут облечь великую идею, а иначе я не стану больше этак писать, я уже слишком много так писала. Кроме того, я полагаю, что уже довольно сделала в этом роде, и что он иссякает. Он впадает в обыденную обыденность. Оставьте Бюлоза стонать, он плачет горючими слезами, когда я пишу то, что он называет «мистицизмом», и торопит печатанием. Надо же, чтобы читатели Revue сделались немного менее глупыми, раз и я сама со своей стороны немного поумнела»...

4 июля Жорж Санд писала Марлиани:

...«Я часто пишу вам по пустякам. Но на этот раз я должна, однако, поспешить из-за вашей маленькой складчины. Я собрала 100 фр.,