Яковкина опровергла мнение о причинах ссылки Монго. «У Столыпина «была неприятность по поводу одной дамы, которую он защитил от назойливости некоторых лиц». Сообщая этот факт, профессор Висковатый не назвал имени «некоторых лиц» по цензурным условиям. Между тем было хорошо известно, что молодую особу преследовал царь.

Монго был секундантом Лермонтова на его дуэли с Барантом. Он в то время находился в отставке. Но после лермонтовской дуэли ему пришлось снова надеть военный мундир. Это наказание за участие в дуэли присудил Столыпину Николай I. Тогда же, в 1840 г., Столыпин уехал на Кавказ, служил там в Нижегородском полку, участвовал в Чеченской экспедиции».

Арест Эрнеста Баранта российским властям был не нужен. Как раз тогда резко обострились отношения между Санкт-Петербургом и Парижем. Именно в марте 1840 г. король Луи-Филипп затеял дело с переносом в Париж с острова Святой Елены праха Наполеона I Бонапарта. Николай I поначалу воспринимал данную акцию чуть ли не как личное оскорбление. Это уже значительно позже по его распоряжению во Францию был отправлен вишневый карельский гранит, из которого сделан знаменитый ныне саркофаг императора в крипте собора Святого Людовика при Доме Инвалидов.

Судебное дело относительно сына французского посла в таких условиях грозило разрывом дипломатических отношений. Поэтому Баранту-старшему через графа Нессельроде было передано о нежелательности дальнейшего пребывания его сына в России.

Однако Эрнест Барант не спешил покинуть Россию. Он разъезжал по столичным салонам и жаловался, будто Лермонтов вовсе не стрелял в воздух и что все показания Михаила Юрьевича ложны. Неожиданностью для француза стало обращение к нему графа Александра Владиславовича Браницкого (1819–1864), младшего брата участника «кружка шестнадцати» (отметим — человека штатского, а потому военному суду не подлежавшего), который по просьбе Михаила Юрьевича пригласил Баранта к арестанту на Арсенальную гауптвахту. Отказаться не было никакой возможности. Встреча состоялась 22 марта. Караул не имел права допускать ее, но Лермонтов вышел в коридор якобы «по нужде». Разговор этот был зафиксирован со слов поэта в материалах следственного дела.

— Правда ли, что вы недовольны моим показанием? — спросил Лермонтов.

— Точно, и я не знаю, почему вы говорите, что стреляли на воздух, не целя, — заюлил Барант.

— По двум причинам, — отвечал Михаил Юрьевич. — Во-первых, потому, что это правда; во-вторых, потому, что я не вижу нужды скрывать вещь, которая не должна быть вам неприятна, а мне может служить в пользу. Если вы недовольны этим моим объяснением, то когда я буду освобожден и когда вы возвратитесь в Россию, я готов буду вторично с вами стреляться, если вы того пожелаете.

Вновь драться Барант не пожелал, а посему был совершенно удовлетворен объяснением поэта. Он при двух свидетелях отказался от своих претензий и уехал.

Нельзя сказать, что положение Лермонтова на гауптвахте было исключительно суровым. Как написал 15 марта 1840 г. посетивший его накануне В. Г. Белинский в Москву В. П. Боткину, Лермонтов, будучи в заключении, «читает Гофмана, переводит Зейдлица и не унывает»[202]. Все это время поэт работал. Подготовил к изданию свой первый и единственный прижизненный поэтический сборник, написал стихотворения «Воздушный корабль», «Соседка», «Журналист, читатель и писатель», предположительно «Пленный рыцарь».

Общество в целом было на стороне Михаила Юрьевича. Недаром в том же письме В. П. Боткину В. Г. Белинский сообщил: «Государь сказал, что если бы Лермонтов подрался с русским, он знал бы, что с ним сделать, но когда с французом, то три четверти вины слагается». Предполагали, что дуэлянты будут прощены либо в связи с Пасхой, либо в честь именин императрицы Александры Федоровны (23 апреля).

Однако повторный вызов, о котором рассказал сам подследственный, значительно осложнил положение поэта. Мать Баранта обратилась с жалобой к командиру гвардейского корпуса: дескать, арестованный Лермонтов призвал ее сына к себе и снова вызывал его на дуэль. Прибавилось новое дело — о побеге из-под ареста и вторичном вызове. Потому первичный суд приговорил Лермонтова к лишению чинов и прав состояния! Затем началась волокита по обжалованию приговора. В итоге все тот же, что и в деле о гибели Пушкина, генерал-аудитор Адам Иванович Ноинский подписал подсказанное ему решение: «…принимая во внимание: а) то, что он, приняв вызов де Баранта, желал тем поддержать честь русского офицера; б) дуэль его не имела вредных последствий; в) выстрелив в сторону, он выказал тем похвальное великодушие; и г) усердную его службу, засвидетельствованную начальством… приговорил: выдержать поручика Лермонтова в крепости на гауптвахте три месяца, а потом перевести в один из армейских полков тем же чином».

13 апреля приговор поступил на конфирмацию (утверждение) царю. Николай I наложил резолюцию: «Поручика Лермонтова перевести в Тенгинский пехотный полк[203] тем же чином… В прочем быть по сему». И его же рукой добавлено: «Исполнить сего же дня». Когда военный министр светлейший князь Александр Иванович Чернышев (1786–1857) поинтересовался, а как быть с трехмесячным заключением в крепости, царь ответил, что переводом в Тенгинский полк он желает ограничить наказание Лермонтова.

Поплатилась Тереза фон Бахерахт: ее вынудили навсегда покинуть Россию.

Отъезду поэта в ссылку предшествовало важное событие.

Барант-младший убыл в Париж 23 марта, однако родители дуэлянта немедля начали хлопотать о его возвращении. Для этого требовалось признание Михаила Юрьевича в том, что на следствии он дал ложные показания о выстреле в сторону. Получить такое признание взялся друг семьи Барантов, шеф жандармов А. Х. Бенкендорф. До сего времени Бенкендорф покровительствовал поэту из уважения к его бабушке Елизавете Алексеевне Арсеньевой (1773–1845), урожденной Столыпиной. В этот раз Лермонтов решил искать поддержку у шефа гвардии, великого князя Михаила Павловича.

В письме высочайшей особе он, в частности, заявил: «Ваше Императорское Высочество позволите сказать мне со всею откровенностью: я искренно сожалею, что мое показание оскорбило Баранта; я не предполагал этого, не имел этого намерения, но теперь не могу исправить ошибку посредством лжи, до которой никогда не унижался. Ибо, сказав, что выстрелил на воздух, я сказал истину, готов подтвердить оную честным словом, и доказательством может служить то, что на месте дуэли, когда мой секундант, отставной поручик Столыпин, подал мне пистолет, я сказал ему именно, что выстрелю на воздух, что и подтвердит он сам. Чувствуя в полной мере дерзновение мое, я, однако, осмеливаюсь надеяться, что Ваше Императорское Высочество соблаговолите обратить внимание на горестное мое положение и заступлением Вашим восстановите мое доброе имя во мнении Его Императорского Величества и Вашем»[204].