от несоответствия придуманного им идеала и реальных поступков. А еще ужасно боялся смерти, потому и ушел из Ясной Поляны.

– Обрати внимание: о чем бы мы ни говорили, непременно на философию сворачиваем, начинаем копаться, анализировать, подвергать сомнению…

– Милый мой, так это ж счастье великое, что все еще не скучно этим заниматься. Не обсуждать же мортгиджи, страховки и какая у кого модель тачки…

Уехал Даня, и опять жизнь на даче течет спокойно-безразлично, по-залаженному, по инерции, день, другой, третий… Вдруг жаркая, прямо-таки летняя погода устанавливатся, гуляет Костя часами по заволосатевшему лесу, в краски осени окунается, вминает шуршащий фольгой лист, внимает разговорам встрепенувшихся птиц. А потом холодает, дожди заряжают, и тогда работается ему в охотку, по шесть-семь часов кряду, и по мере наращения циферок в левом нижнем углу экрана компьютера, количество страниц романа показывающих, настроение улучшается – кажется ему, делает он единственно то, что нужно сейчас.

…Если вам ничего не снится, значит, вы ни в чем и ни в ком не нуждаетесь. И будто в опровержение, в одну из ночей является Косте некий субъект, до невероятия похожий на него, – такой же высокий, сутулящийся, залысый, с усталыми, неулыбчивыми глазами. Начинается промеж них разговор, странным образом запоминается, не теряется бесследно в закоулках подсознания, как обычно бывает поутру с пробуждением человека. Не все, конечно, помнится, но того, что остается, достаточно, чтобы двинулся едва очухавшийся от сна Костя на деревянных, точно не своих, ногах к столу и поспешил записать неровными, прыгающими буквами. А что не запомнил, то домыслил, довоображал.

Получалось, что визави Костин нарочно вызывал его на откровенность, провоцировал, докучал прямыми, не щадящими вопросами, лез, что называется, в душу, и не было сил, да и желания тоже, послать его куда подальше. Следовательно, разговор во сне нужен был прежде всего самому Косте. А слышал он нагло-колющее, бесцеремонно-ехидное, бесстыдное: ну что ты тешишь себя богатством, какую пользу извлекаешь из него? Подумаешь, квартиру в Манхэттене приобрел, дачу в Поконо, эка невидаль! Имеешь теперь возможность не ходить на службу, спокойно писать книгу? Не смеши – для этого не надо было миллионы выигрывать. Заставь меня еще поверить, что безумно счастлив этим. Ах, вовсе не счастлив? Хочешь сказать, что творчество не измеряется категориями счастья и несчастья, оно совсем в иной сфере? Тогда зачем тебе писанина?! Кого и чем удивить желаешь? Послушай меня. Деньги – великая сила, они дают человеку крылья, уверенность, власть, наконец. Распахивают любые двери. Брось ты свой тухлый роман, живи, как я: веселись, пей, гуляй, люби, сори тысячами безоглядно, находи в этом удовольствие. Весь мир перед тобой, бери, пользуйся, каждый готов услужить, исполнить любое твое желание, самое сумасбродное, ибо ты платишь. Ты выше толпы, тратящей жизнь на то, чтобы сводить концы с концами, и более ни на что. Судьба подарила тебе великий шанс провести оставшиеся годы не так, как большинство людей, – используй его, не упускай. Скучный ты, право слово, изнуряешь себя сидением за столом. Зачем, во имя чего? Ах, нравится, не можешь существовать без этого? Охотно верю. Однако не завидую. Ни капельки. Ты должен завидовать мне, порхающей легкости моего бытия, восхитительной бездумности моего времяпрепровождения. Бросай свою работу хоть на время. Присоединяйся – вместе мы оттянемся, как говорится. Лихо погуляем. А потом все опишешь. Знаешь, какое наслаждение палить нескончаемые деньги и зажигать алчным огнем глаза окружающих, которым это недоступно, видеть льстивые улыбки, подобострастные взгляды? О, это великое блаженство, недоступное тебе, ибо ты не из той породы, как я, ты слишком правилен, трезв, всегда все заранее взвешиваешь. И ты не понимаешь, что жизнь в сущности бессмысленна и глупа, намереваться оставить после себя нечто этакое – смешно. Дети, может быть, и то…

Доводы визави помнились отчетливее собственных возражений, единственно, что сохранилось, – его, Костин, аргумент: смысл жизни в том, чтобы не искать в ней никакого смысла. Это не означает его бессмысленности, отнюдь, просто каждый осуществляет свою миссию – и уходит, когда занавес опускается. Миссия у каждого своя. Я отчасти принимаю твою логику, но и ты с пониманием отнесись к моей.

Так они спорили, препирались, Костя и конфидент его, похожие как две капли воды, и лишь на излете сна сообразил: нет никакого незнакомца, это ведь я и есть и беседую сам с собой. Следовательно, и во мне сидит жажда покуролесить, испытать то, к чему двойник призывает. Почему же не следую его совету, что мешает? А мешает простая вещь: не нахожу в суете и мельтешении, в удовлетворении мелких и больших прихотей радости и толку. Скучно, противно из кожи вон лезть, выставляя напоказ богатство. Недостойно человека. Перед самим собой ведь не похвастаешься – аудитория надобна, толпа страждущих. Театр, где играет актер для публики, а при пустом зале какая игра… Однако стоит ли играть то, от чего воротит…

Конфидент же не унимается, будоражит воображение Костино прожектами один другого заманчивее. Пожить в самых дорогих гостиницах мира, начиная с «Негреску» и кончая Эмиратами, где ночь в десятки тысяч обходится. Нанять яхту и в окружении близких друзей и красивых женщин отправиться в плавание, скажем, к австралийским берегам. Поохотиться в Кении на хищников саванны. Пуститься во все тяжкие в азиатских притонах. Или все совместить, целый год, пока не надоест, путешествовать по земле, воде, воздуху, пройти, проехать, проплыть, пролететь сумасшедшими, невероятными маршрутами. Дух захватывает, верно?! И все доступно. Да мало ли как можно расцветить жизнь, придать ей вкус, аромат, пряность и остроту, недоступные простым смертным! А ты корпишь над сочинением, прочтет которое от силы десяток тысяч, прочтет и забудет, и ровно ничего не изменится в твоем и в их существовании.

Он капал на мозги, Костя возражал, опровергал, к чему-то призывал, ни слова не запомнив, лишь стояла перед глазами улыбка двойника – превосходства и сожаления, что приходится убеждать в столь очевидном. Такой вот сон.

Однажды вечером, устав от работы, сидит он в кресле у камина, неотрывно глядит на змеящиеся ало-фиолетовые язычки затухающего пламени и вдруг встает, идет в кабинет, роется в бумагах и извлекает тетрадку – ту самую, с телефонами, которая мертвым грузом лежит среди прочего хлама бумажного. Начинает листать, произносит про себя имена, вспомнить пытается, что имел в виду, описывая обрывочно впечатления от разговоров с «барышнями», на его объявление клюнувшими. Сколько ж тому? Год, больше?

Наташи нет, вспоминается не так остро, заволакивается образ ее туманом бесчувствия, или он все успешнее пытается себя убедить в этом