Костя машинально смотрит в экран работающего телевизора с почти неслышным звуком, на экране знакомый по фото в газетах, коротко стриженный и оттого кажущийся большеголовым человек, с кем-то разговаривает, идет по заводской территории мимо огромных нефтяных емкостей, принимает какую-то делегацию… Генрих машинально полуоборачивается.

– Ба, знакомые все лица… Господин олигарх собственной персоной. Лерусь, включи, пожалуйста, звук, хотя да, там же по-итальянски, не надо.

– Ходорковский? – проверяет себя Костя.

– Он самый. Сидит, бедолага, в кутузке и, что характерно, будет сидеть. – Интонация сказанного не оставляет сомнений: альбинос этим обстоятельством доволен.

– А мне Мишу жалко, – Лера пригубливает бокал. – Ничем он не хуже других. Все, в общем, дрянцо, а отдувается он один.

– А разве миллиарды в России можно другим способом заработать?

– Я, Костя, о том же.

– Лера у нас известная либералка, я с ней уже и не спорю, – альбинос улыбается. – А знаете, как шел Ходор к своим миллиардам?.. Кто поумнее, тот принял новые правила игры – Рома, например; Миша же посчитал, что умнее всех. Вот и поплатился. Закогтил его Хозяин и не выпустит теперь, ни за что не выпустит. Сиделец Ходор, и надолго.

– Понимаете, Костя, сменилась власть, новые люди пришли, новые силы. Им тоже хочется все иметь. Для них Мишина компания – лакомый кусок. ее съесть надобно. А как? Вот и науськали прокуратуру, – Лера прилегла на диван, подобрав ноги.

– Ты не права, Лерусь. Дело не в деньгах, хотя и в них тоже. Власть олигархов кончилась. Придется подчиняться нам беспрекословно. А чтоб никаких вопросов и дерганий, напугать требовалось. Сильно напугать. Вот Ходор и подвернулся. В некотором роде образцово-показательный процесс.

– Образцово-показательное издевательство над законом, разве не так? – Костя в упор глядит на альбиноса, ожидая его реакции.

Тот ухмыляется:

– А кого это волнует? На Западе немного повоняли и замолчали. Кто в знак протеста ушел из бизнеса с Россией? Никто. А главное, друг мой Костя, народ наш богатеньких буратинок ненавидит всеми фибрами своей загадочной славянской души, радуется своим пылким, неуемным сердцем, когда их сажают. И не забывай, скоро выборы президента…

– Я хочу спать, а вы как хотите, – Лера зевает и начинает складывать тарелки в мойку на кухне. Костя берется ей помочь, она вежливо отстраняет его – не гостя это забота.

– Мы пойдем указанным путем, дорогая. Костя, пошли, покажу твою опочивальню на втором этаже…

Из дневника Ситникова

Один из мучающих меня ответов, почему мы, русские, и западные люди так разнимся, нашел я у Бердяева. Есть какая-то внутренняя болезнь русского духа. Чревата тяжелыми последствиями, однако таит и нечто положительное, недоступное западным людям иного склада. Гениям русской литературы открывались такие бездны и пределы, которые, может, и неведомы большинству западных людей, более закрытых, закованных присущей им душевной дисциплиной. Русская душа – по сути мистическая, мучают ее и испытывают бесы, легко поддается она соблазнам, подменам, полагает Бердяев, западная же душа отчасти умеет им сопротивляться. Разговор идет о веке девятнадцатом и самом начале прошлого, но звучит так, будто сегодня Бердяев рассуждает. Например, о ложной морали, ложных идеалах, приведших к бесовству революции. В революции-то и проявились сполна русские грехи и русские соблазны…

В Америке с 50-х годов стало модно быть «прозрачным», ясно представляющим свои задачи и цели. Отрефлексированным. А русский человек в значительной мере – «мутный», сам себя плохо понимающий. Вековечно такой, неизменчиво «мутный».

И еще я думаю о том, что русские люди и власть связаны сейчас круговой порукой: злобные инстинкты, мелкая и подленькая страстишка нажиться, не потратив усилий, за счет безудержного воровства и грабежа – внизу, и все то же самое, возведенное в степень, – наверху. Ненависть и презрение – взаимны, но народ ненавидит беспредельно лживую и подлую власть глубже – как писал Гершензон, с бессознательным мистическим ужасом, тем большим, что она – своя. Ненавидит и боится, и потому принимает такой, какая она есть, – власть, питаемую всем тем, чем живет и дышит народ, а значит, ту, которой он достоин и которой заслуживает.

Вернувшись из Италии, Костя вновь затворничает на даче, за исключением посещения накоротке Эктона. Задраивает люки и ложится на дно, по выражению Дани, единственно с которым из друзей постоянно поддерживает связь. Редактор как-то в гости наезжает и сообщает: известное московское издательство через полгода его трехтомник планирует выпустить (произносит с некоторым благоговением – трехтомник), затраты на круг около двадцати пяти тысяч баксов. Если продастся половина немалого тиража, он затраты почти окупит. Он, то есть Костя, которому Даня, как условлено, вернет все деньги от реализации, за вычетом… и далее шпарит с бухгалтерской дотошностью. Костя вполуха слушает, неинтересна ему калькуляция, какая разница, сколько стоить будет, – важно помочь другу мечту осуществить. И при этом возможность не упускает не зло подковырнуть: ты, Даниил, теперь классиком заделаешься, три тома сочинений – не кот начихал. А сам по своему поводу задумывается: когда же его, Кости, единственный том написан будет – про то, как живет богачом без радости и удовлетворения? И то хорошо, что не чокнулся: от денег сходит с ума больше народу, нежели от любви.

А Даня о творчестве рассуждает, прикладывает в порыве откровенности сам себя: проходную прозу сочинял, ту, что печатали. Вроде получалось, похваливали критики сдержанно, а самого мысли всякие крамольные одолевали, хотелось запретный плод сорвать, такое сделать, чтобы все ахнули, однако писать в стол не хотел, а чтоб за границей печататься, и помыслить боялся. Хотел в Союзе издаваться побольше, книгу за книгой, а это только при соблюдении условий определенных: не касаться, не трогать, убрать… И только когда гнет цензурный ослаб, а потом и вовсе исчез, замахнулся на серьезное: повесть о гетто, о бывшем сталинском охраннике, которого мучает, существует ли закон сохранения вины, пятисотстраничное повествование об Афганской войне… Неплохие, честные книги вышли, но поздно, поздно, сколько замыслов умерло, не реализовалось. Уйма лет потеряна безвозвратно. Неизвестно, правда, что получилось бы (вновь наводит самокритику), однако даже попытку не сделал – вот что обидно.

– Почему-то каждый из нас в прошлой жизни чаще одни ошибки замечает, – делает вывод Костя. – Угрызаешь себя: не то и не так делал, не в том направлении следовал, диву даешься: неужто не понимал, не ведал?

– Нет, не каждый. Многие ни о чем не жалеют, убеждены или уговорили себя раз и навсегда – все правильно и вовремя делали. Вырабатывают правила для оправдания собственной жизни. Ты знаешь, кто сказал.

– Знаю. Но он же постоянно мучился и страдал