– Пап, – ужасно довольная собой, говорит она, – может, уважаемый господин профессор Анисул поживет у нас, если начнется война? Тут ему ничего не грозит!

– Очень мило с вашей стороны, – быстро отозвался профессор.

4

– У меня порвались шнурки на туфлях, – позже, когда они остались одни, сказал Шариф Назие и заметил, как в ее глазах блеснули радость и удивление.

– Посади дочь в коляску, – ответила она. – Хорошая прогулка на свежем воздухе ей не повредит. Но будь осторожен: прохладно, в марте ветер прямиком с пустошей. Сядешь на пятьдесят первый автобус.

– Пятьдесят первый автобус, – в восторге повторил он. – Который едет мимо Брумхилла, университета к муниципалитету? И билет стоит три пенса?

– Именно.

Оставшись наедине, они любили поговорить так, точно все еще жили в Шеффилде. Все-таки четыре года Шариф трудился на инженерном факультете, легко заводил друзей, ездил с Назией на втором этаже автобуса. За городом широко простирались пустоши, поросшие пурпурным вереском. Огромные гранитные валуны, разбросанные вокруг горы (как выяснилось, не горы, а лишь холма); снег, обильная пресная еда, квартирка над газетной лавкой, добрая миссис Уайт и ее муж, пригласившие их на ужин в Ранмур, их дочь Эйлин, которая присматривала за Аишей и всякий раз твердила: «Золото, а не девочка». На рождественской службе все были в пальто и перчатках, все подпевали гимнам, а доктор Пеннифут расплакалась. Прощаясь с Шарифом, Назией и особенно с малышкой Аишей, укутанной в плотное одеяльце так, что виднелась только хорошенькая мордашка, она укрыла доброе щекастое лицо розовым ангоровым кашне, чтобы никто не заметил ее слез. Да, Назия и Шариф любили вспомнить годы, проведенные в Шеффилде. Иногда, когда маячила особенно ужасная перспектива – к примеру, кому-то требовалось доехать на рикше до Элефант-роуд и попробовать отыскать новые шнурки, – они любили сделать вид, что все еще живут там.

– Сяду-ка я на автобус, – сказала Назия. – А потом куда, к Рэкхему?

– Ну, не знаю, – усомнился Шариф. – Если хочешь качества, лучше бы сходить в «Коул бразерс». Ну и в «Маркс энд Спенсер» не забудь зайти.

– Ох… – простонала Назия. – «Маркс энд Спенсер», «Маркс энд Спенсер», «Маркс энд Спенсер»…

Воцарилась благоговейная, радостная тишина. Назия погладила мужа по руке. Какой бы забавной ни выходила игра и как бы они ни радовались ей, в конце неизбежно наступало легкое разочарование. Больше всего в Шарифе она любила именно это умение ценить смешное, эту искорку, которая загоралась в его глазах, когда кто-нибудь из присутствующих делал что-нибудь мало-мальски забавное. В тот вечер за ужином в доме его отца он исподтишка наблюдал, как Долли устраивает в своей тарелке холм, нет, два холма риса и озеро соуса; никто, кроме него, этого не замечал – так всех захватил оживленный спор отца и Рафика о независимости. Маленькая сестренка скучала, с серьезным видом напевая свою любимую песню, и ждала, когда же закончатся разговоры. Шариф, сияя, молча наслаждался зрелищем.

– Думаю, твой отец пожалеет о своей щедрости, – сказала Назия.

– Ну а что ему было делать, раз уж зашел разговор? – ответил Шариф.

– Мы могли предложить ему пожить у нас. Тут, в верхнем этаже дома доктора Матина, куда мы скоро возвращаемся, Шариф.

– Тем не менее мы этого не сделали, – ответил он. – Я лично несколько раз слышал, как он вслух сетовал, что не знает, что ему делать и где жить. Но отчего-то не позвал его к нам.

– Может, ничего и не будет, – предположила Назия.

– Не думаю, – возразил Шариф. – Полагаю, прямо сейчас профессор Анисул пакует сумки, а мать готовит комнату старшей сестры.

– Да я не о том. Мы подошли к краю, заглянули за него и повернули обратно. Друг Бенгальцев договорится с правительством. Экономка профессора вернется из Газипура, и он отправится к себе домой, а она за ним присмотрит.

– Не думаю, – повторил Шариф.

Они сидели в гостиной своей квартирки на втором этаже дома в Данмонди. Им пришлось переехать в дом родителей Шарифа. Время от времени они возвращались к себе: сидели в гостиной и разговаривали, а порой и оставались на ночь. Внизу жил врач местной больницы, высокий саркастичный человек, с женой и детьми, а второй этаж сдавался внаем. Хозяин перестроил дом так, что внешняя лестница вела к ничем не примечательной двери. Ничего не указывало на то, что за ней может скрываться жилое помещение. Почти наверняка доктор Матин удачно притворялся, что наверху у него кладовая или жилище для слуг. Но сама квартира их полностью устраивала: большая гостиная, толстые стены, достаточно спален для Аиши и ее будущих братьев и сестер, и для повара, если он понадобится; а их собственную спальню затеняет эвкалипт, что придает ей легкий лекарственный дух. Дом свекров находился в пяти минутах ходьбы – как выяснила Назия, идеальное расстояние. Она с нетерпением ждала того времени, когда эти пять минут снова станут неотъемлемой и неизменной частью жизни. Ее родители были в Читтагонге, и о том, чем и как они живут, приходилось лишь догадываться.

5

Какое-то время о Садие ничего не было слышно. С тех пор как Рафик слушал на ипподроме пламенную речь лидера борьбы за независимость, в городе стало неспокойно. Но двадцать третьего марта, спустя две недели после переезда профессора Анисула в дом отца Шарифа, Садия вдруг прислала открытку, сообщая, что вечером заглянет в гости с мужем.

Она всегда отличалась от других детей. От Шарифа и тем более от Рафика. Она не спорила и не возражала; опустив глаза, делала, что велели. Мать, хотя и находила это удобным, чувствовала себя не в своей тарелке: куда легче ей было со старшим – заигравшись в саду, он частенько не слышал, как его зовут на помощь, да и с младшим, который не подчинялся старшим и топал ногами с тех пор, как научился ходить. Мать не верила, что дочь такая от природы. Младенцем она плакала и сучила кулачками точно так же, как любой ребенок. Ее беспрекословное послушание казалось продуманным. Выглядело оно малоубедительно: с лица Садии не сходила милая улыбка, однако частенько она поджимала губы, вероятно пряча глубоко внутри подавленный гнев. Религия, конечно, много значила для всех, но Садия соблюдала ритуалы очень уж рьяно: со стороны это смотрелось так, будто неподходящая актриса старается сыграть неудачную роль. Мать пыталась ласково увещевать дочь. В конце концов, женщине очень важно иметь образование. Садие хорошо даются математика и физика, так, может, лучше выучиться и работать в лаборатории, а не идти замуж за деревенского муллу? Все дело в возрасте, сказал отец матери, когда они говорили о Садие с глазу на глаз. С девочками в ее годы такое случается.

Однако та не уступала и, закончив школу, попросила родителей найти ей мужа. В университет она не собиралась. Мать всегда вспоминала этот миг так, точно ей дали пощечину: они сидели в гостиной, и светившее в окна солнце озаряло круглое лицо ее дочери и шарф, повязанный на ее голове. Обычно, если детям случалось просить невозможного, мать говорила: «Посмотрим» или «Я должна посоветоваться с отцом», но на это она лишь сказала: «Нет. Невозможно». Потребовалось полгода и несколько визитов одной из теток Садии, чтобы убедить мать выслушать дочь. Понимая, что решение племянницы твердо, тетка постаралась донести до ее матери, что если поиском мужа по просьбе Садии займутся они сами, то, скорее всего, девушка не попадет в ортодоксальную семью с очень уж жестким укладом. В конце концов матери пришлось уступить. Она сообщила отцу и терпеливо выдержала поочередно потрясение, отвращение и гнев. Через три месяца оба смирились с неизбежным. Садие было всего восемнадцать, когда к ним прибыли с церемонным визитом семейный врач, знакомый отца, и его друг, который торговал медикаментами и держал аптеку. Отец предпочел бы доктора, но именно аптекарь привел с собой старшего сына, которого звали Мафуз.