— Все о’кей, хотя поначалу тебе придется часто сидеть на скамейке. Не волнуйся, — сказала Джозетт, увидев, что Мэгги выстояла против команды, составленной преимущественно из основных игроков. — Тебе, возможно, пока придется играть в основном за «джи-ви»[206], но ты нам нужна.

— Ты кидалась под мяч, точно самоубийца! — смеясь, добавила Сноу.

Они ехали обратно. Ни Сноу, ни Джозетт не видели, как лицо Мэгги помертвело при этом неосторожном слове, не заметили, как ее зрение расфокусировалось. Она внезапно очутилась в сарае — ее мама стояла высоко на стуле в лучах света. Потом что-то со свистом промелькнуло, и она оказалась снова в автомобиле. Мэгги испугалась того, что чувствует себя слишком хорошей, слишком счастливой и это может пробудить у матери противоположные чувства. Она смотрела на дорогу и беспокойно слушала, как сестры наперебой что-то ей тараторят. Сноу вела машину достаточно быстро, но все равно Мэгги требовалось поскорей вернуться домой.

* * *

У Рэндалла был друг, который унаследовал разрешение на вырубку трубочного камня[207] на карьере в Южной Дакоте, где находились залежи. Тот друг бесплатно снабжал материалом Рэндалла, который передавал его Ландро, делавшему для него трубки. Но эта трубка предназначалась для собственной семьи Ландро. Все ее члены брали трубки в парильню. Они относились к трубкам, как к людям. Все индейские дети получали трубки в раннем возрасте, но не курили их, пока не вырастали. Лароуз был последним ребенком Ландро, у которого не было трубки, и он делал ее для сына. Ландро использовал сначала электрическую пилу, а затем грубый точильный камень, чтобы придать ей первоначальную форму. Затем в дело пошли рашпиль и круглый напильник, чтобы обработать углубление трубочной чашки. Потом ему понадобились различные сорта наждачной бумаги. Под конец предполагались шлифовка тканью и полировка собственными пальцами и ладонями в течение нескольких недель. Выделения сальных желез на руках сделают цвет более глубоким. Эта трубка была простой. Ландро считал, что трубки не стоит делать в форме головы орла, выдры, медведя, орлиного когтя, горного козла, черепахи, улитки или лошади, как ему доводилось видеть. Это должны быть скромные предметы для смиренной молитвы.

Ландро чувствовал, что работа над трубкой — форма той молитвы, которой свойственна многозадачность. Он часто брал с собой трубку, чтобы работать над ней, пока его клиенты проходят процедуры, ожидают сдачи анализов или смотрят телевизор в больничных комнатах отдыха.

Вот и сегодня Ландро взял ее, отправляясь к Отти и Бап. В первую очередь он помог Отти с гигиеническими процедурами: отвел в душ и тщательно обработал катетер на груди, обеспечивающий доступ к подключичной вене. Ландро также выкупал собаку Бап — просто чтобы доставить ей удовольствие. Бап гостила у дочери в Фарго. Отти подкатил коляску поближе к телевизору, наставил на него пульт с полуразряженной батарейкой и принялся хаотично переключать каналы, пока Ландро делал сэндвичи, тщательно избегая всего сочного. Иногда, по словам Отти, ему так сильно хотелось съесть апельсин, что у него на глазах выступали слезы. Он был на диете с ограничением приема жидкости. Отти нашел кулинарное шоу, которое ему нравилось, и они принялись за еду, наблюдая за мельканием ножей, скворчащим беконом, вымешиванием теста, показанным крупным планом, и финальной дегустацией. Но Отти еще не отошел после сделанного ему накануне диализа, отчего не смог доесть бутерброд, и вскоре даже любимое шоу не смогло удержать его внимание. Однако ему хотелось поговорить. Он выключил телевизор и спросил тонким и мягким голосом, как у Ландро идут дела.

— Думаю, можно сказать, что сейчас ситуация стабильная, но все равно говенная, — ответил Ландро. Отти улыбнулся ему одними тусклыми глазами.

Ландро вертел в руках чашку трубки и никак не мог успокоиться.

— Я должен избегать бранных слов, пока делаю эту трубку, — продолжил он. — Рэндалл говорит, она может обидеться. К трубке нужно относиться, словно к бабушке или дедушке.

— Ты слишком почтительный внук. Бабушка Трубка не разозлится, — возразил Отти. — Бабушки нас жалеют. А кроме того, это еще не священный предмет. Ее предстоит благословить.

— Верно, — отозвался Ландро.

— Выругайся, — разрешил Отти. — Очисти душу.

— Прошу прощения, но иногда на меня накатывает.

Отти знал, что Ландро мог напиться.

— Чего там.

Отти решил сменить тему.

— Когда вы с Эммалайн познакомились?

Он сам удивился своему вопросу. Пожалуй, мужчины не спрашивают друг друга о таких вещах. Но медленно умирать было чертовски скучно.

— Итак?

— На похоронах Эддибоя, ее дяди. Во время соответствующего обряда перед погребением, когда Эддибой лежал в гробу, выглядя на все сто, Эммалайн встала и начала про него говорить. О том, что ей запомнилось в связи с ним. Например, о еноте, которого он приручил и который часто сидел на его голове, точно шапка. О том, как он позволил детям изображать живые гири, которые он поднимал и опускал. О зеленых туфлях из кожзаменителя. Он предстал, словно живой, понимаешь?

— Я помню Эддибоя.

— Люди улыбались и кивали, когда Эммалайн о нем вспоминала, как сейчас улыбаешься и киваешь ты, — сказал Ландро. — Помнишь утреннюю бутылку «Шлица»[208], которую выпивал Эддибой? Он ведь никогда ничего не пил в другое время. А его гавайские рубашки, яркие и цветастые? А то, как он говорил «Представляете?» в конце любого анекдота, который рассказывал? Я смотрел на Эммалайн и думал, что тот, кто может припомнить эти мысленные зарисовки в такой печальный момент и заставить людей улыбаться, должен быть очень хорошим человеком. И, кроме того, наблюдательным.

— Несомненно, — согласился Отти. — Бьюсь об заклад, поминки Эддибою понравились.

— Картофельный салат, макаронные ракушки. Пища богов. Конечно, мы поели вместе, потом я ушел. В то время я работал в Гранд-Форкс[209] ночным портье. Я взял у нее адрес и писал ей каждую ночь письма на официальных бланках с шапкой «Мотель 6»[210]. Она до сих пор хранит мои письма.