на его развалинах взглядам предстало нерукотворное изваяние Паллады (Палладий), привезенное из Трои Энеем, почитаемое и скрываемое римлянами. Статуя хранилась во внутреннем святилище Весты в секретной, недоступной для непосвященных части храма (Аполлодор III, 12, 3; Овидий. Фасты, VI, 421, слл.). Храм Весты уже трижды горел до этого (в 390 г. до н. э.; в 241 г. до н. э.; в 64 г. н. э.), но Палладий всегда удавалось спасти. Удалось и теперь. Весталки, схватив изваяние, быстро перенесли его по Священной улице в императорский дворец.

С наступлением утра пожар не прекратился. Он бушевал в течение нескольких дней, пожирая все новые и новые кварталы города, и перестал не раньше, чем начались дожди. В результате, были уничтожены часть строений Палатинского холма и большая часть города. Возможно, что восстановление города послужило поводом появления титула «основатель Коммодовой колонии» на монетах (Коммод еще раньше пожелал переименовать Рим в «Коммодову колонию» см. АЖА. Коммод VIII, 6), существование которого мы наблюдаем не ранее 192 года.

Все эти эпидемии, голод и пожары неизбежно привели к снижению рейтинга Коммода среди народа, как сказали бы сейчас. Народ начал винить в бедствиях именно его, считая, что несчастья вызваны гневом богов за преступления и безобразия Коммода. Ведь он выставлял все свои бесчинства напоказ, нарушая все нормы этики и морали Рима.

Если раньше он скрывал от народа свои привычки и развлечения, понимая, что вызовет осуждение, то в последний год он, уже не сдерживая себя. принял участие в публичных зрелищах, что считалось крайне позорным для граждан, а, тем более, для самого императора. Пик такого предосудительного поведения императора настал, скорее всего, во время «Римских игр», самых древних из римских игрищ, проходивших ежегодно и длившиеся 14 дней, в тот раз 4–18 сентября 192 года.

Когда наступили дни игр и амфитеатр наполнился зрителями, люди увидели, что Колизей полностью переоборудован изнутри. Для Коммода амфитеатр был разделен на 4 сектора крестообразными стенами, вокруг которых сверху шла балюстрада. И вокруг всей арены была устроена ограда в виде кольца, чтобы Коммод, не подвергаясь опасности, бросал в животных копья и дротики сверху, с безопасного места. В четырёх секторах мобильность диких животных была значительно уменьшена по сравнению с единой ареной. Животных выпускали в эти сектора и Коммод, стоя сверху на балюстраде, стрелял в них из лука, бросал копья и дротики. Понятно, что при этом он выказывал больше меткость, нежели мужество. Правда, Дион говорит, что после первого дня Коммод спустился на арену, чтобы бороться с ручными животными.

По словам Геродиана, он поражал оленей и газелей, и других рогатых животных, какие еще есть, кроме быков, бегая вместе с ними и преследуя их, опережая их бег и убивая их ловкими ударами; львов же и леопардов, и других благородных зверей, какие еще есть, он, обегая вокруг, убивал копьем сверху. И никто не увидел ни второго дротика, ни другой раны, кроме смертоносной; как только животное выскакивало, он наносил удар в лоб или в сердце и никогда не метил в другую цель, и дротик его не попадал в другую часть тела так, чтобы одновременно с ранением не причинять и смерть… Все поражались меткости его руки. Утомившись в середине этого сражения, он взял у женщины кубок со сладким охлажденным вином, сделанный в форме палицы, и выпил его залпом. При этом тут же и народ, и сенаторы закричали то, что обычно восклицают на пирах: «Будь здрав!» Потом взяв стрелы, наконечники которых имели вид полумесяца, он, выпуская их в мавританских страусов, мчавшихся благодаря быстроте ног и изгибу крыльев с необыкновенной скоростью, обезглавливал их, перерезая верхнюю часть шеи; даже лишенные голов из-за стремительности стрел, они продолжали бежать вокруг, будто с ними ничего не случилось. Когда однажды леопард в своем чрезвычайно быстром беге настиг выпускавшего его человека и готовился укусить его, Коммод, опередив своим дротиком, зверя убил, а человека спас, опередив наконечником копья острие зубов. Однажды, когда из подземелий была одновременно выпущена сотня львов, он убил их всех таким же количеством дротиков — трупы их лежали долго, так что все спокойно пересчитали их и не увидели лишнего дротика. В течение двух дней подряд он один, своими собственными руками прикончил пятерых гиппопотамов и двух слонов, а вдобавок убил несколько носорогов и жирафа. [Дион Кассий. Римская история 73, 10, 17–21; Геродиан. История I, 15].

Послеполуденное время было посвящено гладиаторским боям. И тут Коммод испортил всё впечатление, которое он произвёл на зрителей утром. Хотя его поведение и не соответствовало императорскому положению, однако народ и знать готовы были принять это, по крайней мере, как подобие охоты, с проявлением мужества, ловкости, выносливости и меткости. Но тут он вышел обнаженный в амфитеатр и, взяв оружие, начал вступать в единоборство с гладиаторами. Реакция зрителей была совершенно обратной. С точки зрения римлян, занятие Коммода было постыдным и позорным, сродни проституции. К тому же все видели, что гладиаторы поддаются императору. Но Коммоду было на это наплевать.

После этого позора на играх, Коммод полностью отпустил тормоза. Например, он пожелал править в цирке четверкой коней. И стал делать это частенько. А ведь это тоже считалось низким занятием. Однажды он внезапно после полудня примчался в Город из предместья и устроил тридцать конных забегов в течение двух часов. А ведь раньше на людях он никогда не правил колесницами, разве только в безлунную ночь: хотя ему и хотелось показать это свое искусство народу, он всё же стыдился быть замеченным за этим занятием. Зато в своих домашних угодьях он непрерывно гонял на колесницах, нарядившись в светло-зеленую одежду возницы. Теперь он всё делал напоказ.

Он дал обещание собственной рукой убить всех зверей и сразиться в единоборстве с мужественнейшими из юношей. Молва об этом распространилась, и со всей Италии и соседних провинций сбегались люди, чтобы посмотреть на то, чего они раньше не видали и о чем не слыхали. Ведь толковали о меткости его руки и о том, что он никогда не промахивался. Обучали его чрезвычайно опытные в стрельбе из лука парфяне и лучшие метатели копья мавританцы, но их всех он превосходил ловкостью (Геродиан. История I, 15).

Всю последнюю осень он сражался с дикими зверями, которых убил много тысяч (АЖА. Коммод XII, 12). Он проявил в этих сражениях незаурядное искусство: «при избиении зверей он проявлял необыкновенную силу, пронзая пикой насквозь слона, прокалывая рогатиной рог дикой нумидийской козы и убивая с первого удара много тысяч громадных зверей» (АЖА. Коммод XIII, 3). Причем делал это не