— Манифест!

Она глянула и все же расплакалась:

— Когда успели-то?

— Вот ночью и печатали…

— Спасибо! — Только сжала руку, расцеловать бы за такую приверженность, но сейчас нельзя, на них смотрели тысячи и тысячи глаз. Эти тысячи любили и Кирилла Разумовского, ведь он простой, он из пастушков… А потому появление гетмана Украины рядом с новой государыней вызвало новую бурю восторга: ну, сказано же, что наша! Русская она! Ее просто украли и тайно вывезли в Голштинию, а государыня Елизавета Петровна, как только узнала, оттуда вызволила и в Петербург вернула!

Каких только толков и слухов не пошло по городу, но все они были за, а не против новой государыни. Матушка Екатерина! Она любила все русское, она соблюдала посты, она говорила по-русски, не то что ее супруг! Тут же вспомнили и первую серьезную болезнь Екатерины, когда простыла, зубря русские слова…

Ура матушке Екатерине Алексеевне!

Священники во главе с епископом Новгородским принимали присягу у солдат перед Зимним дворцом, а сама императрица прошла внутрь и тут же потребовала к себе сына. Неизвестно, обдумывала ли она все заранее или получилось как-то само собой, но Екатерина снова нашла верное решение. Она взяла на руки заспанного, в ночной рубашечке Павла и подошла с ним к открытому окну.

Появление красивой женщины с ребенком на руках, да еще и таким вот сонным, беззащитным, произвело столь сильное впечатление, что рев толпы заглушил даже пушечные залпы. Перепуганный малыш тер глаза и прижимался к матери. Внизу ревела и рыдала от восторга огромная толпа.

Все!

После присяги на улицах зачитывали манифест о восшествии на престол. Ее единовластном восшествии.

Екатерина знала, что делала: причинами, по которым она вынуждена взять власть в свои руки, императрица называла уже не угрозу себе и сыну, а обиду православной церкви, унижение и оскорбление русской армии и всех русских, победивших, но вынужденных преклонить колени перед побежденным злодеем. И снова народ ревел от восторга, казалось, что государыня избавила православную веру от погибели, а русских от порабощения и унижения. Ай да матушка Екатерина!

Алексей Орлов подошел к Екатерине, чуть наклонился к уху, все же ростом высок:

— Ваше величество, все выполнили.

Он поражался самообладанию этой женщины, она только что совершила государственный переворот, но держалась так, словно ничего необычного не произошло. Этой уверенностью заражались все вокруг. А приказала Екатерина срочно перекрыть все дороги в Ораниенбаум и не выставлять пока много спиртного, еще не все кончено.

Кроме того, в Кронштадт на флот с особыми полномочиями отправлен адмирал Талызин, тайные посланцы поехали и в полки, собранные для ведения войны с Данией. Нужно опередить Петра, который просто мог отдать приказ наступать, и тогда все семеновцы, преображенцы и измайловцы, вместе взятые, окажутся разбиты, а народ Петербурга перевешан, не говоря уже о самих заговорщиках.

Именно потому и перекрыты дороги в Ораниенбаум, чтобы при императоре как можно дольше не знали о происходящем в столице.

Там и не знали…

Петр, как и обещал, поехал в Петергоф праздновать Петров день. Праздник на следующий день, но император, видно, решил устроить себе празднование уже без постылой супруги, для чего избавиться от нее накануне.

Спали допоздна, поскольку в предыдущий вечер долго пировали, повод один — мир с Пруссией. В Петергоф ехали веселой компанией, главный гость, конечно, барон Гольц, рядом возвращенный из ссылки Миних, князь Трубецкой и два Воронцовых — канцлер Михаил и его брат Роман, отец фаворитки, сама фаворитка и семнадцать фрейлин.

Беспрестанно шутили и смеялись, недавно Петру пришла в голову занятная идея: развести всех своих придворных и переженить их снова, причем право выбора предоставить дамам. Прелестницам это понравилось, они принялись выбирать себе новых супругов, не рисковали только те, чьи мужья были поблизости. Конечно, разговоры о такой вольности дошли до ушей мужей, оставшихся в Петербурге, чем вызвали их молчаливое недовольство.

В линейке (многоместном экипаже, где сидят боком по ходу движения) шло оживленное обсуждение возможных вариантов, дамы притворно ахали от открывающейся перспективы, хихикали, отпуская едкие шуточки по отношению друг к дружке. Смеялась визгливым смехом фаворитка. Ее даже не спрашивали, кого выберет, Лизка, конечно, не ах как умна, частенько прилюдно ругала императора за неспособность удовлетворить в постели, но даже ей не пришло бы в голову менять партнера. От добра добра не ищут, пусть неспособный, зато император. Нет, Лизка млела от одной мысли, что уже завтра, даже сегодня ненавистная соперница будет сидеть в крепости, а она сама наконец станет супругой Петра!

Вперед отправлен Гудович, проверить, все ли готово к приезду развеселой компании. В линейке мрачным сидел, пожалуй, только Миних. Ему с самого начала не нравилась идея императора отбыть из Петербурга в Ораниенбаум, оставив Екатерину и сына в столице. Он долго убеждал Петра, что этого делать нельзя — опасно, но добился только одного: Петр приказал супруге с сыном перебраться в Петергоф. Та переехала, но без мальчика.

И вот теперь после настоятельных просьб недавно вернувшегося из ссылки генерала Миниха и канцлера Воронцова Петр решился, наконец, разобраться с супругой. Но сердце осторожного немца сжималось от дурного предчувствия. Тем неприятней было видеть разряженных дам, слышать их не вполне пристойные шуточки и визгливый смех.

Колесо попало в какую-то ямку, Воронцову подбросило, она придавила собой старика Трубецкого, тот охнул, все же фаворитка у Петра отъела немалые телеса, послышалась отборная ругань самой Лизки и смех остальных.

Из-за этого происшествия не сразу заметили, что галопом возвращается Гудович. Его увидели одновременно Петр и Миних, оба приподнялись со своих мест:

— Что случилось?!

Дамы, не разобравшись, в чем дело, принялись рассказывать, что Елизавета Романовна придавила князя Трубецкого. Петр гаркнул:

— Молчите, дуры!

Вмиг стало тихо. Гудович, подъехав, поведал нечто странное: в Петергофе императрицы нет.

— А где она?

— Тайно уехала на рассвете.

— Куда?

Миних с трудом сдержался, чтобы не выругаться, подобно Лизке Воронцовой. Вот оно! Чувствовало сердце, что будут неприятности!

Дам из линейки спешно высадили, попросив пройти парком, а Петр помчался в Петергоф, разбираться со своей строптивой супругой. Но Гудович прав — разбираться оказалось не с кем. Растерянные фрейлины и слуги только пожимали плечами: Ее Величество исчезла неизвестно куда.

— Она прячется! Она просто боится крепости и прячется от меня, как делала в детстве!

Окружающие постарались скрыть сочувственные взгляды от государя, а он принялся сам бегать сначала по Монплезиру, потом по Большому дворцу, искать в шкафах, под столами, во всех углах, зовя: