Как я уже говорил, когда передо мной возникает какое-то затруднение, я всегда подвергаю критическому анализу каждую его отдельную грань, затем все выводы свожу в единое целое и получаю разумный ответ. В те долгие дни, что я торчал взаперти в унылой комнате постоялого двора, обогреваемой скудным камельком, я вдруг сообразил, что в путанице и суматохе последних недель я перестал использовать свой традиционный метод. Я действовал не более рассудительно, чем глупая зверушка в колесе — перебирал ногами, вращая ось и распаляясь все больше в бесцельном беге по кругу.

Я подумал о восхитительном шедевре Партриджа — шкатулке из красного дерева, которую я извлек из руки Монтфорта, — и о найденной в ней половинке кольца. Благодаря письменному свидетельству Джеймса Барроу, я теперь знал, что кольцо и древесина, из которой сделана шкатулка, были оставлены Партриджу, когда его привели в сиротский приют, но мне так и не удалось выяснить, кому они принадлежали прежде.

В центре обмана, окружавшего смерть Партриджа, стояла мадам Тренти. Теперь я понимал, что это она спровоцировала трагедию. Она сочинила байку о том, что Монтфорт — его отец, и послала моего друга в Хорсхит-Холл, дабы отомстить своему обидчику за те неприятности, которые он навлек на нее двадцать лет назад. Допустим, Монтфорт и впрямь поступил с ней дурно, когда лишил ее ребенка, пообещав, что воспитает его как собственного сына, но мне-то какое до этого дело? Мои симпатии отданы Партриджу, а не Тренти. Посеяв в душе Партриджа надежду на то, что он наконец-то обрел родителей, она подписала ему смертный приговор. Более того, своими действиями и ложью она подспудно внушила ему, что именно происхождение, а не талант станет для него спасением. Вот в чем ее главное преступление. То, что Партридж мучился неведением относительно своего прошлого, — само по себе было плохо, но, навязав ему свою коварную ложь, она и вовсе уничтожила то немногое, что он знал о себе.

Я был убежден, что Тренти не поможет мне разгадать тайну кольца, но все же собирался потребовать от нее объяснений. Пока я томился в Кембридже, моя ненависть к ней усиливалась, и вскоре я уже не мог без злости думать об этой вероломной женщине. Мне не терпелось представить ей доказательства ее беспринципности.

Едва я определился в своих дальнейших действиях относительно мадам Тренти, мной завладели мысли об Элис. Перебирая в памяти подробности нашей последней встречи, я приходил в глубочайшее смятение. Тогда я твердо говорил себе, что она привлекает меня своей неприступностью, и таким образом изгонял ее из своего сознания. Однако через какое-то время мой решительный настрой угасал, Элис вновь занимала мои мысли, и я уже только и думал о том, как бы ее умиротворить. Всю неделю, пока шел снег, маятник моих сомнений постоянно раскачивался то в одну сторону, то в другую, и даже когда погода прояснилась и я смог покинуть Кембридж, оказалось, что за долгие дни раздумий я так и не разобрался в своих чувствах к Элис.

Итак, промчавшись по заснеженным пустошам, я вернулся под гранитные небеса прокопченного Лондона. По уши в грязи, утомленный путешествием, я первым делом отправился в бани Неро на Королевской улице, где горячая вода согрела меня и успокоила мои нервы. Возвратившись домой, я переоделся в свежее белье и чистое платье и наспех набросал записку для Элис.

В письме я выразил надежду, что ей удалось избежать превратностей погоды, поскольку она уехала до того, как разыгралась вьюга, и мягко укорил за то, что она не соизволила попрощаться со мной. Теперь, когда я тоже в Лондоне, писал я, мне необходимо обсудить с ней одно частное дело, и я прошу ее завтра после обеда сопровождать меня в театр «Ройял», где, по моим сведениям, будет музыкальное представление. Если она не пришлет отказ, я буду считать, что мое приглашение принято. Я хотел также упомянуть про найденные пальцы, но потом подумал, что незачем расстраивать ее раньше времени; лучше в осторожных выражениях сообщить об этом при встрече. Я дал два пенса посыльному, чтобы он доставил записку по адресу, и, несколько успокоенный, отправился в «Черный лев» есть сытный рулет с почками.

Ужинал я в одиночестве, сидя за столом в углу. Вокруг рекой лился эль, опустошались тарелки, толкались люди, слышались крики и смех. Всеобщее веселье меня не трогало. Я уже тревожился о том, как отреагирует на мою записку Элис, и проигнорировал зазывные жесты нескольких женщин, полагавших, что я — легкая добыча для их чар. Мое равнодушие их ничуть не смутило. Они перехватили мой взгляд и приподняли бокалы, строя мне глазки. И я вдруг поразился, осознав, как давно я не был в компании. В Кембридже за последние несколько дней я, наверно, и двух слов никому не сказал, да и в этой шумной таверне тоже забился в угол. Неужели я становлюсь затворником? Отшельничество — не мой удел. Повинуясь порыву, я поманил двух красоток помилее. Они подошли и сели с боков от меня. Мне хотелось скорее общения, чем интимных утех, которые они желали предложить, и я быстро пожалел о своем решении. Вблизи их лица были — сплошь косметика и оспины. Меня затошнило от их несвежего дыхания, кислого запаха одежды и пудры, и, когда они начали теребить ворот моего чистого сюртука и гладить меня по лицу, мое терпение лопнуло. Я оттолкнул обеих женщин, дал им шиллинг и в гордом одиночестве зашагал домой.

В ту ночь меня тревожили странные видения. Мне снилось, что Партридж жив: я слышал, как он зовет меня, стоя под обледенелым окном. Потом я увидел Элис в окне здания, похожего на секретер Чиппендейла. Она тоже окликала меня, но каждый раз, когда я поворачивал за угол, передо мной открывались новые ниши и комнаты. В каждой стене пряталась потайная дверь, каждый шкафчик приводил меня к очередному потайному отделению. Все это время голос Элис направлял меня, пока я не достиг сердцевины здания. Здесь ее голос стих, и я понял, что никогда не найду дорогу назад.

Проснувшись на следующее утро, я увидел, что мое окно украшено ледяным узором, изящным и замысловатым, как бельгийское кружево. Небо было ясное, на всем лежал толстый налет инея, словно некий небесный художник раскрасил мир в белый цвет. На этом ярком фоне кипела городская жизнь. По обледенелым улицам громыхали и скрипели экипажи и повозки; дымились котлы бесплатных кухонь и трубы рестораций и таверн; молодые парни несли на плечах корзины с хрустящим хлебом и горячими пирогами, проталкиваясь между работягами, благородными господами, нищими, уличными мальчишками и проститутками. Я вдыхал полной грудью воздух, наполненный смрадом жарящегося мяса и гнилых овощей, копоти и навоза, благовоний и кофе. Душа моя пела, оттого что я вырвался из уединения Кембриджа и вновь окунулся в здоровую суету города.

Я нанял портшез до дома Тренти и по дороге развлекался тем, что сбивал с окна льдинки и метал их на землю, будто кинжалы. Когда носильщики свернули на Голден-сквер и понесли меня мимо ограждения, у которого я чуть не погиб под колесами кареты, по моему телу пробежала дрожь. На площади было необычайно тихо, словно утро еще не наступило. Лакей в ливрее еще не занял свой пост у входа в дом мадам Тренти. Я постучал и стал ждать. Через некоторое время на мой стук вышла служанка.

— Я хотел бы видеть вашу госпожу, — заявил я, выпуская ей в лицо облачка пара.