– В туалете, – пробормотал я, стараясь не заплакать. Очень не хотелось так быстро разочаровать Джибсена.

Он смягчился.

– Прости. Я не собирался… просто хочу, чтобы все прошло хорошо.

Он улыбался, но в глазах еще оставалась не до конца угасшая злость. Я видел, как она таится там, под поверхностью. И тут, глядя в его глаза, я вдруг понял: взрослые способны сохранять эмоции очень-очень долгое время, даже после того, как все закончилось, карточки разосланы, извинения принесены и приняты. Взрослые тащат за собой огромный груз старых и никому не нужных эмоций.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Джибсен.

– Хорошо, – ответил я.

– Отлично. Давай сядем. – Теперь его голос звучал мягко, заискивающе. Выпустив мой локоть, он провел меня к нашему столику. Соседи приветствовали нас вежливыми полуулыбками. Я полуулыбнулся в ответ.

На тарелке у меня уже лежала крохотная порция салата, в котором виднелись кусочки мандарина. Осмотревшись по сторонам, я обнаружил, что все вокруг потихоньку поклевывают еду, как птички. Какая-то женщина успела выесть из салата весь мандарин.

Из-за соседнего стола поднялся какой-то мужчина и прошел на сцену. Все зааплодировали. Я вспомнил, что во время череды представлений он жал мне руку, и только теперь до меня дошло, кто это: секретарь Смитсоновского института. Вот он, вот, во плоти! И почему-то именно то, что я вижу его – зализанные волосы, пухлое лицо и отвисшие щеки, подрагивающие, когда он с улыбкой кивал, призывая зал к молчанию – почему-то именно это превратило мое путешествие за две тысячи четыреста семь миль через всю Америку в реальный, свершившийся факт. Я был здесь. Я сжал мизинец и облизал губы от нервного ожидания.

Однако когда он начал говорить, мозги у меня заскрипели и я, сам того не заметив, отделил уважение и нежность, которые питал к Смитсоновскому институту, от этого пухлого чиновника с неискренней улыбкой. Речь его оказалась на удивление посредственной: она плыла по залу и беспрепятственно выскальзывала за дверь, принося слушателям лишь смутное удовлетворение – и ничего больше.{172}

Уже через минуту этой говорильни{173} мне захотелось проверить, удастся ли одним щелчком закинуть кусочек чахлой морковки с тарелки в винный бокал. Никогда не умел слушать взрослых, которые имеют в виду что угодно, кроме того, что говорят. Как будто бы их слова, едва проникнув в мозг через уши, тотчас же выливаются через маленькую дырочку в затылке. Но как понять, искренне говорит человек или нет? У меня никогда не получалось толком задокументировать это, как и всю гамму выражений на лице отца. Тут сразу много всего: неуместная жестикуляция{174}, пустая улыбка, долгие скрипучие паузы, не вовремя вскинутые брови, смена интонации на расчетливую и выверенную. И все равно – дело не только в этом.

Я нервничал все сильнее и сильнее. Да, конечно, я написал речь и сунул ее во внутренний карман смокинга – но я никогда еще не произносил речей, разве что в воображении, так что теперь гадал, сумею ли вынести все эти гладкие полуулыбочки и поднятые брови.

Потом президент Национальной академии наук вскочил с места и пожал руку секретарю с выражением вежливого энтузиазма пополам со скрытым отвращением – тем самым выражением (AU‑2, AU‑13, AU‑16, если говорить совсем точно){175}, какое появилось на лице доктора Клэр, когда тетя Хастинг прошлой весной приехала выразить нашей семье соболезнования и привезла пластиковый контейнер своего знаменитого беличьего супа.

Бородатый президент НАН приветствовал аудиторию, вцепившись обеими руками в кафедру и быстро-быстро тряся головой вверх-вниз, вверх-вниз в знак благодарности за аплодисменты. Глаза у него были совсем другими, чем у секретаря. Собственно говоря, чем дольше он качал и тряс головой, тем сильнее мне это напоминало судорожный тик доктора Клэр. В глазах президента я распознал тот же голодный блеск, что часто видел в глазах доктора Клэр в самые азартные минуты исследований, когда ее было не оттянуть от таксономической головоломки, запрятанной в какой-нибудь ресничке или в узоре на экзоскелете. В такие минуты весь мир съеживается до размеров одной конкретной проблемы, когда даже распоследняя твоя митохондрия зависит от того, решишь ты эту проблему или нет.

Президент поклонился, смущенный нестихающими аплодисментами. Я хлопал в ладоши вместе со всеми. Казалось, мы сами не знаем, зачем все продолжаем хлопать – знаем только, что так оно и надо: что мы должны выразить одобрение человеку, про которого уверены, что наше одобрение он заслужил.

Наконец зал утих.

– Спасибо большое вам всем, леди и джентльмены и наш почетный гость. – Тут он посмотрел прямо на меня и улыбнулся. Я заерзал на стуле. – Леди и джентльмены, я бы хотел рассказать вам одну небольшую историю. Историю о нашем друге и коллеге докторе Мехтабе Захеди, одном из ведущих мировых ученых в области медицинского применения крови мечехвоста. Только вчера я прочитал в «Пост»{176}, что доктор Захеди задержан службой безопасности аэропорта Хьюстон за провоз в своем багаже пятидесяти экземпляров мечехвоста. И сами образцы, и сопровождающее их оборудование отвечали всем требованиям к разрешенным предметам, однако доктора Захеди, человека пакистано-американского происхождения, задержали по подозрению в терроризме и семь часов допрашивали, прежде чем отпустить на свободу. Его образцы, представляющие собой итог шести лет работы и почти два миллиона долларов, потраченных на исследования, были конфискованы, а потом «случайно» уничтожены полицией аэропорта. На следующий день местная газета вышла с заголовком «В аэропорту остановлен араб с пятьюдесятью крабами в чемодане».